— Константин Сергеевич, — странно-сухим голосом наконец заговорил профессор, — а разве вы покинули бы своих солдат? Разве вы согласились бы уйти, бросив дело всей своей жизни? Отказавшись от возможности исправить величайшую несправедливость целого века? Да, мы Мурой в 1919-ом почти дошагали до Москвы — с так называемым дроздовским полком, в составе Вооружённых Сил Юга России, тех, кто сражался с большевиками. Но — не хватило сил. Кто-то говорит, что наше дело — белое дело — было обречено с самого начала; кто-то с этим не согласен. Но сбежать с поля боя?.. Дезертировать?.. Забиться в уютную норку и позабыть обо всём, что оставил позади?.. Да, конечно, мы спокойно могли бы отправиться к вам. Пришлось бы слегка повозиться с, как у нас говорят, «легализацией», но, вы правы, это не составило бы непреодолимых трудностей. Однако, увы, не могу. Нет, если не останется другого выхода… Но это именно последнее средство. Если нас загонят в ловушку здешние власти предержащие — тогда да. К этому мы тоже готовы. Однако мы не оставляем надежды…

— А вы точно уверены, что вашим согражданам… — начала Ирина Ивановна, но профессор только отмахнулся с досадой.

— Ну только вы не начинайте, милочка! Не сравнивайте меня с большевиками. Они строили свою злую утопию, а мы хотим вернуть всё к нормальности.

— Вы даже приблизительно не знаете, к чему это приведет, — покачала головой Ирина Ивановна.

— Отчего же? Знаю. Знаю, что ничего экстраординарного не случится. До сего момента всё наши расчёты оправдывались, предсказанное математическими методами исполнялось. Конечно, никто не даст полной и абсолютной уверенности, но таковой в нашей жизни не существует вовсе. Вот мы с вами едем, а на нас и метеорит упасть может, хотя вероятность этого и очень мала.

— Вы горды, профессор, — заметил Две Мишени.

— Горд? О, да, господин подполковник, мы с Мурой очень горды. Нас остались считанные единицы — тех, кто противостоял большевикам с оружием в руках. Большинство выживших рассеялось по заграницам; ну, а те, кто остался… иные, как мы, проскочили сквозь сети. Во многом благодаря нашим знаниям, хотя часто и они не спасали. Так что да, мы горды. Мы последние, кто помнит, как можно было жить по-человечески.

— Я не видел ничего ужасного в жизни вокруг себя, — пожал плечами подполковник. — Мы раз за разом возвращаемся к этому и, какие бы отдельные ужасы вы нам не поведали, глаза мои меня не обманывают: город стоит, и люди в нём не кажутся несчастными, голодными или угнетёнными. Совсем напротив.

Профессор не ответил. Лишь ссутулился за рулём, глядя строго вперёд.

— Отправьте нас домой, Николай Михайлович. Едва ли мы что-то изменим в вашем прошлом.

— Прочтите мои наставления, — отрывисто сказал тот. — Там, помимо всего, краткие итоги большевизма. В потерянных жизнях. Тех, кого в нашей истории расстреляли и уморили.

— Но это уже история, — мягко заметила Ирина Ивановна. — А может получиться ещё хуже.

— Не может. Ничего не может быть хуже того, что произошло.

— Я с вами не согласна, милостивый государь. Вы не знаете и не можете знать, как на деле изменится всё вокруг вас, в вашем временном потоке. Мы так и не добились от вас определённого ответа. А знаете, почему? Потому что вы сами его не знаете. Вычисления, говорите вы, показали, что потоки «разделятся», а потом вновь «сойдутся»?

— Да! — вдруг яростно выкрикнул профессор. — Никто не знает, как! Никто! Потоки разделятся, а потом вновь амальгамируют! Я не знаю, что будет с материальной культурой, с людской памятью, с природными явлениями! Физика и математика могут предсказать очень и очень многое, но не до такой же точности! Принцип неопределенности, до которого у вас пока ещё не дошли!..

— Так получается, что господин Никаноров был прав?

Николай Михайлович раздражённо дернул плечом.

— Вы возвращаетесь домой. В нашем временном потоке вы пробудете относительно недолго. Там не потребуется никаких машин, вас вытолкнет само движение времени.

— А если нет? — вдруг глухо спросил Две Мишени. — У нас, если вы забыли, милостивый государь, своя собственная революция.

Профессор только отмахнулся.

— Это ещё не революция. Это беспорядки, инспированные эсерами. Они будут подавлены. Войска верны государю, у вас не случилось цусимской катастрофы, у вас жив адмирал Макаров, и Порт-Артур не сдался, а продержался до конца войны. То, что корпус разорят — прискорбно, но ремонт сделать нетрудно. Вставить стёкла, покрасить стены, завезти новую мебель… И, если вы хорошо запомните всё то, что узнали здесь — предотвратить самое худшее у вас будет куда легче.

Костик Нифонтов тихо всхлипнул. Федор только теперь сообразил, что тот, оказывается, молча плакал всю дорогу.

— Почти приехали.

Машина катила по узкой асфальтовой дороге, по обе стороны в сумерках смутно виднелись дачные дома.

— Академический поселок, — сказал профессор. — Тут у меня дача. Да-да, не удивляйтесь. С точки зрения громадного большинства моих сограждан ваш покорный слуга «бесится с жиру». У меня прекрасная квартира в самом центре, у меня хорошая дача в замечательном месте — вы его знаете как Келломяки. У меня машина — купить такую очень непросто, надо и много зарабатывать, и долго ждать своей очереди. Нас избегли репрессии, мы с женой живём хорошо, зажиточно. Но, господа, человек — это всё-таки немного больше, чем просто «хорошая жизнь». И, если Господь вложил в нас некие таланты, то, значит, Он хотел, чтобы мы нашли бы им применение.

Ему никто не ответил.

…Дом стоял в окружении вековых сосен, двухэтажный, под островерхой крышей. Тёмный, пустой, ждущий. Темнота совсем уже сгустились.

Профессор торопливо отпер боковую дверь.

— Спускайтесь! Сейчас я подвал открою…

Костик Нифонтов вновь тихонько заныл.

— Нет, нет, и речи быть не может! — строго заметил профессор. — Динамика времени, последствия переносов — мы только начали ею заниматься. Уйти в «настоящее» другого временного потока, отстающего от твоего — можно; а вот что будет, если обратно? Ещё решаем, ещё обсчитываем…

— То есть Косте у вас остаться нельзя, а нас засунуть в…

— Ничего подобного! Про вас я знаю — вы вернётесь в своё время. А вот про Костю у нас и вообще вас, как гостей на долгий срок — не уверен. Ещё не досчитал. Ну, скорее, друзья!..

В подвале было сухо, горела электрическая лампочка, и в углу вздыхала железным нутром здоровенная машина — куда больше той, что Федя Солонов запомнил по корпусу.

Николай Михайлович поспешно поворачивал переключатели, двигал рубильники. Вспыхивали лампочки, начинали светиться шкалы приборов, тонкие иглы стрелок качались вправо-влево.

Резко зазвонил вдруг звонок возле ведущих наверх ступеней, и профессор замер.

— Ах ты ж!.. Ну, Никаноров, ну, мастак! Догадался!.. Примчался, и наверняка не один!.. Ну да ничего, милицию он сюда привести не осмелится. А если и осмелится… ха, они всё равно не поймут и не поверят, на что эта машина способна…

Звонок грянул вторично.

Машина гудела всё громче. В подвале ощутимо запахло свежестью, как после грозы.

В дверь наверху заколотили. Грубо, резко, властно.

— Гражданин! Откройте, милиция!..

— Скорее, скорее!

Профессор втолкнул их всех в тесный круг перед самым аппаратом. Ирина Ивановна и Две Мишени вдвоём держали вырывавшегося Костика.

— Откройте, гражданин Онуфриев!

— Прощайте, — сказал профессор.

И перекинул главный рубильник.

Тьма. Хруст, как будто рвалась мокрая мешковина. Боль в плече — тупая, давящая. Подкашиваются ноги — Федор падал, камни пола жёстко ударили в бок. Грянули со всех сторон выстрелы, кто-то истошно орал совсем рядом; но вокруг царила тьма.

— Федя! Костя! Петя!

Ирина Ивановна; тоже здесь. Но почему так всё болит — и почему темно? Где они?..

Жёсткие руки коснулись его, приподняли —

— Кровь?! Федя, что —

— Константин Сергеевич, смотрите —