— А с чего ты, Слон, решил, что я скажу кому-то? — враз ощерился Нифонтов.

— Так ты ж остаться хотел, — напрямик сказал Федор. — Обиделся на нас всех, небось. Ругаешься вот.

— А ты б не ругался?

— А я б не ругался. Не наше это время и дела не наши. Наши — вот они, тут.

— Тьфу на тебя, Слон! Ну чего ты брехню эту повторяешь? Своим умом жить надо!

— Именно, что своим!

— Тихо, тихо! — зашипел на них Петя. — Сейчас фельдшер притащится!

Костик сидел, мял края Фединого одеяла.

— Не говори никому, Костя, ладно? И… — Феде вдруг стало жарко, его словно окатило горячей волной, — И батьку твоего переведут из крепости. Вот ты письмо получишь — а там про его перевод. Или ещё как узнаешь.

Костик дернулся, точно получив нагайкой.

— Опять ты за старое, Слон? Наболтал тогда, а теперь —

— А ты напиши домой, — резко сказал Федя. Он не знал, откуда явилась эта уверенность, но почему-то в словах своих он не сомневался. — Напиши, и увидишь.

Костя ощутимо заколебался.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю. Ты, напиши, напиши.

— Ну… напишу. Ладно.

— А пока молчать будешь?

— Да буду, буду, Слон!

— Честное кадетское?

— Честное кадетское!

Замолчали. Костик мрачно крутил край пододеяльника. И Феде тоже стало грустно — Приключение с большой буквы закончилось. Невероятное, о чём они даже помыслить не могли. Поистине «Божественный промысел», как сказал бы отец Корнилий.

И вот оно позади. К тому же о Бог весть какой части этого Приключения они вообще ничего не знают — только вот пуля из плеча Федора только и осталась; и что же теперь, возвращаться к скучным урокам, делать вид, что ничего не случилось, ничего не произошло, ничего не было?..

— Ну, я пойду?.. — Костя поднялся. — Не бойтесь, никому не скажу. А насчёт папки моего… Коль и вправду, Слон — вот честное кадетское, век за тебя Бога молить буду. И мамка, и сеструха… Все станем. И за тебя, и за батьку твоего.

Непривычно было слышать такое от постоянно ощетиненного, постоянно готового дать отпор Нифонтова, и Федя ощутил, как щёки заливает краска; однако Косте он ответил твёрдо, без тени сомнения:

— Вот увидишь, Кость. Можешь мне потом в лицо при всех плюнуть, коль не так выйдет.

Петя аж подпрыгнул.

— Ну, смотри, Слон… — только и молвил Костя, уже в дверях.

— Ты чего? Ты чего? — напустился Петя на друга, едва за Нифонтовым закрылись створки. — С чего ты взял-то такое?

— Не знаю, Петь. Честное слово. Кадетское. Понятия не имею. Но вот будет так, будет!.. — Федя попытался аж пристукнуть кулаком и застонал от боли в плече.

Разумеется, тут же появился фельдшер, погнавший Петю Ниткина «от греха подальше».

Стало совсем скучно.

А потом пришел Илья Андреевич Положинцев.

Пришёл, фыркнул, со вздохом облегчения отстегнул распиравший его форменный сюртук здоровенную кобуру маузера, положил рядом.

— Уф. Ну, раненый, тебя, небось, уже замучили вопросами о здоровье, добавлять не буду.

Федя растерялся. Вроде бы кроме как на Илью Андреевича и подумать не на кого — кто ж, кроме него, мог поставить такую машину в подвалах корпуса? Кто бы ещё смог её собрать, наладить, запустить?

И сейчас — зачем пришёл? Хочет что-то сказать? В конце концов они с учителем физики говорили не только на темы занятий, и книги о «Кракене» они оба любят…

— Вижу, что неплохо дело твоё, — Положинцев оглядел Федора цепким, внимательным взглядом и Феде подумалось, что Илья Андреевич явно разбирается не только в физике. — Скоро встанешь. Да, собственно, уже бы вставал, но эскулап наш Иван Семенович известен своей осторожностью. Тем более, что Рождество близится, бал рождественский! Его высокопревосходительство начальник корпуса решил, что отменять его нет оснований. Говорит, мол, «мы не дадим смутьянам и бунтовщикам разрушить нашу жизнь».

Феде стало не по себе. Разом вспомнил тот день, хриплые крики, полные жгучей, подсердечной ненависти, выстрелы… как-то неправильно будет беззаботно танцевать, когда только-только кровь смыли…

— Смутился? — заметил Илья Андреевич. — Молодец, Федя. Мне тоже это не по душе. Рождество, праздник светлый, Господь в мир явился, о душе подумать бы, когда столько смертей… Эх. Ну да посмотрим, поглядим, как оно всё обернётся…

— Илья Андреевич… простите… мы… мы…

Слова застревали у Федора в горле. С одной стороны — ну ясно же, что учитель физики не просто титулярный советник Положинцев!.. Ясно ведь! А с другой — Петя прав: «какие наши доказательства»? Только потому, что использует передовые приборы? Так кто ж его знает, какие там приборы уже изобретены, в Англии той же, в Германии!

— Да, Федя?

— Илья Андреевич… а что было в корпусе? А то я ничего не помню… не помню даже, как пулю поймал…

— Так. Так. — Взгляд учителя сделался суровым, резким. — А что ты помнишь, Федя, дорогой мой?

— Ничего, — честно сказал Федор. И это было правдой — он ведь ничего не помнил, что случилось до того, как они все пятеро оказались в знакомом подвале. И как в него попали, он не помнил тоже. — Седьмая рота уходила подземным ходом… капитаны Коссарт и Ромашкевич уводили… а мы — мы как-то отстали. Нас отрезали. Константин Сергеевич и Ирина Ивановна начали отстреливаться… А потом… нет, не помню. Наверное, в меня попали…

— Понятно, — взгляд Ильи Андеевича потеплел. — Бунтовщиков, Федор, кто-то явно направлял. Пока главные их силы пытались штурмовать государев дворец, а другие пытались грабить Гатчино, эти повалили сюда. Злые, решительные. Шли убивать — убивать… — он сделал паузу, словно не решаясь произнести, — «барчуков». Ну, они там ещё всякое-разное кричали. Потом-то, внутри, уже была совершенная вакханалия. Я-то как раз со взводом сверхсрочников потерну ту и очищал. Давненько не приходилось по людям стрелять, Феденька, ох, давненько… не по супостату, не по басурманину какому, как в Туркестане, а по людям русским, православным, нашим! Задурили им головы, видать, на смерть погнали… Но — нельзя было им дать до мальчишек, до вас, дорваться. Вот и стреляли. В упор. И не колебались. Ух, как же злы ваши дядьки были! По старинке, в штыки ударили, опрокинули, погнали… Насилу я их остановил, а то бы всех перекололи, даже тех, кто сдавался.

Он покачал головой, отмахнулся, словно сам себя останавливая.

— Главное, Федя, что до самих кадет они не добрались. Младших вывели, старшие отбились. А потом и семеновцы подоспели. Разогнали нападавших. Теперь следствие идёт. Так, значит, ты совсем не помнишь, когда в тебя попали?

Федя помотал головой.

— Доктор наш, Иван Семенович, мне сказал, что тебя пулей из «арисаки» ранили. «Арисака» у нас зверь не то, чтобы совсем редкий, но так просто не раздобудешь: или в лавке покупать, или… — он задумался, — или с войны кто-то привёз. Могли, могли… Ну, или… или… впрочем, прости, Федор. Главное, что всё кончилось хорошо. А вот физику надо будет нагонять, всё равно надо будет. Я тут тебе задания принёс. Правая рука работает, следовательно, писать кадет может, — учитель улыбался. — Завтра ещё зайду. Может, вспомнишь чего, Федя.

— А зачем? Зачем, Илья Андреевич? Зачем мне вспоминать-то? Наверное, и господин подполковник, и госпожа Шульц — они-то лучше смогут рассказать! Их-то не ранило!

— Их не ранило, уберёг Господь, — кивнул Положинцев. — Расспросил я уже и Константина Сергеевича, и Ирину Ивановну. И Петра Ниткина. И кадета Нифонтова. Но никто точно так и не вспомнил, как же оно так получилось, что в тебя, Федор, попали.

— А почему это так важно, Илья Андреевич?

— Потому что, Феденька, вы пятеро оказались запертыми в одной из кладовых при потерне, — охотно пояснил Положинцев. — И вытащили тебя оттуда уже раненого. И я видел, когда вы туда заскакивали — мы с другого конца галереи уже заходили. Вы заскочили, дверь закрыли, бунтовщики начали было ломиться, но тут и мы подоспели. Не сразу, но оттеснили их. И вас вывели — а ты уже в крови весь. Так и не понял я, когда ж в тебя попали. Невесть откуда рана взялась!..