Он ругал себя, пытался вернуться к обыденному — но любимые совсем недавно книжки одиноко лежали аккуратной стопкой, нераскрытые, позабытые; корпусной тир, где Федя занимался стрельбой, не привлекал тоже. Одно радовало — что хорошо заживало плечо.
— Молодой, кровь с молоком, — одобрительно ворчал доктор Иван Семенович. — Дырка зарастает так, что любо-дорого глядеть!
А вот любезный друг Петя Ниткин, кажется, ничем подобным не маялся. С головой ушёл в свои занятия, постоянно пропадая не где-нибудь, а у самого Ильи Андреевича Положинцева, чего Федя решительно не понимал.
— Чего ты там забыл? — сердился он на приятеля.
— Как это «чего»? — удивлялся Петя. — Мы же хотим точно узнать, кто он? Хотим выяснить, кто поставил машину в подвале корпуса? Кто ей пользовался? Да и тех же инсургентов, бомбистов я, кстати, тоже не забываю!
— Вспомнил тоже!
— Конечно, вспомнил. Кто-то же заложил взрывчатку под эшелон семеновцев! Злодеев, кстати, так ведь и не нашли.
Федя только вздыхал. Вокзал отремонтировали, о взрыве напоминала теперь только скромная бревенчатая часовенка — временная, рядом уже начали строить постоянную, из белого камня.
Правда, на свежепокрашенных стенах вокзала, на бревнах часовни нетрудно было заметить совсем свежие следы от пуль.
Костька Нифонтов тоже держался на удивление хорошо, после того, как Нифонтова-старшего перевели в Волынский полк, Нифонтов-младший честно исполнил обещанное, подолгу пропадал в корпусной церкви, так, что отец Корнелий даже весьма хвалил его за усердие.
Но Федор знал — Костя и впрямь молится за них с отцом.
В общем, все как-то справлялись, все — кроме Феди.
И, наконец, он не выдержал.
Русская словесность закончилась, дядька Фаддей Лукич поторапливал первое отделение седьмой роты, а Федя Солонов вдруг остановился возле учительской кафедры, где Ирина Ивановна Шульц неторопливо убирала какие-то мелочи в ридикюль.
Где, как твердо помнил Федор, лежал и плоский дамский браунинг.
— Ирина Ивановна… — он замялся, вдруг осознав, что не знает, о чём говорить. Вот внутри всё кипит и бурлит, а слов не получается, хоть убейся.
Ирина Ивановна опустила ридикюль, вгляделась в Федора.
— У-у, — сказала негромко, — плохо дело, да, Федя?
Она всё поняла сразу.
— Не очень, — честно сказал кадет Солонов.
— Понимаю, — так же вполголоса и серьёзно продолжила госпожа Шульц, — вот что, кадет. Приходите-ка вы сегодня после занятий ко мне. Доставите мне книги из библиотеки корпуса, я там заказала целый воз. Сможете? Вот, держите записку на получение…
Книг Ирина Ивановна и в самом деле заказала немало. Федю нагрузили так, что руки у него чуть не выворачивались из плеч. Кадет Солонов, хоть и не был слабаком и «нюней», но как-то затосковал.
Тащить же предстояло в другое крыло корпуса, к учительским квартирам. Вздохнув, Федор огляделся — ага! Друг Ниткин!
— Петя, стой!
Петя послушно замер.
— Вот, Ирине Ивановне снести надо…
Петя Ниткин был настоящим другом. Он ничего не стал спрашивать, а просто взялся за одну из связок и, пыхтя, потащил её следом за Фёдором.
Квартира Ирины Ивановны оказалась в первом этаже, в окна осторожно скреблись заснеженные ветви; возле кормушки с салом и семечками прыгала целая дюжина синиц. Синицы ругались между собой, отпихивали друг друга, торопливо склёвывая корм.
Позвонили в дверь.
Впустила их крепкая, ещё молодая баба в переднике, заляпанном мукой — и так при этом посмотрела, что Федя аж поёжился. Да уж, такая небось и саму Ирину Ивановну строит, как полк на плацу…
В квартире умопомрачительно пахло пирогами и чем-то ещё вкусным, так, что Петя Ниткин, ставя на пол свою связку книг (весьма увесистую), громко сглотнул. Поесть они не успели.
Ирина Ивановна сразу поняла, в чём дело.
— Ну, обедать оставайтесь у меня. Матрёша, что сегодня? Насчёт пирогов я уже поняла…
— А караси в сметане, барышня, — отозвалась суровая Матрёна. — Карасики вот да каша, да пироги с калиной-рябиной…
Тут уже сглотнул Федя. Да, в Корпусе кормили — не сравнить с военной гимназией, но карасей в сметане и там отродясь не водилось.
Ирина Ивановна словно б и ничуть не удивилась появлению Пети, как будто, так и должно было быть.
Они оказались в небольшой гостиной, посреди её стоял круглый стол под льняной, расшитой кружевом ришелье, скатертью (Федина матушка в своё время немало расшила таких вот скатертей в подарок сёстрам и кузинам). У стены — старинный комод с толстыми голубоватыми стёклами, уставленный праздничными тарелками, штофами и вереницами помутневших стопок из синего стекла. Напротив входной двери был проход в ещё одну комнату, а справа — в кухню, виднелся угол изразцовой печи и заставленный горшками стол.
— Поедите, потом поговорим, — Матрёна тем временем и поставила в середину стола блюдо с карасями, а следом из кухни явился кот — каких Федя Солонов никогда в жизни не видал. Огромный, как тигр из джунглей, пушистый, вальяжный. Хвост он нёс высоко поднятым, как штандарт на поле боя.
Однако выпрашивать карасей кот не стал — то ли уже получил причитающуюся долю, то ли считал ниже своего достоинства попрошайничать. Он мягко вспрыгнул на буфет — Матрёна даже и попытки не сделала его согнать — и улёгся там, свысока оглядывая гостей зелёными драконьими глазами. Под этим взглядом Фёдор даже поёжился.
— Это Михаил Тимофеевич, — пояснила госпожа преподаватель. — Прислан к нам из сибирских лесов воеводою…[1]то есть из Тобольской губернии приехал ещё котёнком. Можете себе представить?
— Ещё как! — с жаром ответил Петя. — Настоящий воевода!
Кот глянул на него, как показалось Феде, с одобрением. Мол, хвалите меня, хвалите, такого красивого.
Караси оказались выше всяких похвал.
— Ешьте, ешьте, — явно польщённая энтузиазмом кадет, проворчала Матрёна. — Сейчас ещё варенья поставлю, царского[2]!
— Матрёша у меня на все руки мастерица, — подтвердила госпожа Шульц. — Ну, Федя, а теперь рассказывай. Говори всё, как есть.
— Ой, — Петя Ниткин вдруг покраснел. — Мне уйти, наверное, Ирина Ивановна?
Федя взглянул на друга. Петя это время был очень-очень занят, поймёт ли он вообще? Да и как говорить такое при ком-то ещё?
— Ты… прости меня, Федь, — вдруг виновато сказал Ниткин, вставая. Поправил круглые свои очки, как всегда, при смущении. — Прости, я, конечно, свинья изрядная. Бросил тебя. Закопался в свои книжки. Так друзья не поступают. Простите меня, Ирина Ивановна.
У Феди кровь так и прилила к щекам, стало жарко.
— Оставайся, Петь, — сказал он. — Ты… я… тоже должен был тебе сказать…
— Конечно, должен был. На то ведь они друзья и есть, — с убийственной серьёзностью подтвердил Петя. — А ты молчал.
Федя коснулся левого плеча, ощупал повязку под мундиром. Совсем уже тонкую, доктор Иван Семенович сказал, что вот-вот и вообще снимет — а привычка уже есть. Ирина Ивановна заметила его движение:
— Не думай, Федя, о том, что… — она осеклась. — Вообще не думай. Считай, Господь тебя отметил. На воинах своих верных Он порой отметы ставит, дабы отличить — дед мой так говаривал, а он ещё с турками и персиянами дрался. Ну, говори!..
И Федя заговорил.
О том, как стало пусто и нелепо всё. О том, что Нифонтов, может, не так уж неправ. О том, что профессор явно был неправ — эвон, что время выкинуло! А не окажись он, Федя, с пулей в плече — вообще б не узнали, что где-то ещё побывали!.. И, послушайся они Нифонтова — научились бы новому, добыли бы знания; всё равно вернулись они в своё время, почти в тот же самый день и час и даже мгновение. И оттого он, Федор Солонов, никак не может отрешиться от мысли, что мир вокруг него — не настоящий, а истинный остался где-то там, за неведомой бездной, и им уже никогда не глянуть на ту её сторону. Ведь все их здешние «чудеса техники» на самом деле — позавчерашний день; и они вновь побредут, набивая шишки, в то время как всё это давным-давно уже открыто, создано, изучено. Эх, если б они только послушались тогда Нифонтова!..
