Однажды, учась в университете, она в превосходном настроении легким шагом вошла в аудиторию и села рядом с девушкой по имени Линда.

– С добрым утром, – сказала она.

На лице Линды появилось выражение комического испуга.

– Ох, Селеста, – простонала она, – сегодня мне тебя не выдержать. Особенно когда мне так паршиво, а ты тут пританцовываешь, и вид у тебя просто такой… знаешь… – Она помахала рукой перед лицом Селесты, словно увидела нечто отталкивающее.

Девушки вокруг них разразились веселым смехом, как будто только что было сказано вслух нечто забавное и провокационное. Они смеялись и смеялись, а Селеста улыбалась натянутой глупой улыбкой, не зная, как еще можно отреагировать на подобное поведение. Она чувствовала их неодобрение, но реагировать ей следовало, как на комплимент. Надо быть благодарной. Старайся скрывать свою радость, сказала она себе. Это раздражает окружающих.

Благодарной, благодарной, благодарной.

Наверху опять заработал пылесос.

За все годы совместной жизни Перри ни разу не сделал ей замечания по поводу того, как она тратит их (его) деньги. Лишь время от времени он мягко, с юмором напоминал ей, что если она захочет, то может тратить больше.

– Знаешь, мы можем позволить себе новую, – сказал он ей однажды, застав ее в прачечной, где она ожесточенно оттирала пятно с воротничка шелковой блузки.

– Мне нравится эта, – сказала тогда она.

То было пятнышко крови.

Когда она перестала работать, ее отношение к деньгам изменилось. Она обращалась с ними так же, как с чужой ванной комнатой: бережно и деликатно. Она понимала, что в глазах закона и общества (предположительно) она вносит вклад в жизнь семьи тем, что ведет хозяйство и воспитывает мальчиков, но все же никогда не тратила деньги Перри таким же образом, как некогда свои собственные.

Она определенно еще ни разу не спускала за день двадцать пять тысяч долларов. Сделает ли он ей замечание? Рассердится ли? Неужели она сделала это нарочно? Иногда в те дни, когда она чувствовала, что он сдерживает гнев, что это только вопрос времени, когда она чуяла этот гнев в воздухе, то намеренно провоцировала мужа. Пусть это случится, и тогда с этим можно будет покончить.

И не была ли сама благотворительность лишь очередным па в извращенном танце ее замужества?

Нельзя сказать, что этот эпизод был единственным. Они посещали благотворительные балы, и Перри, сосредоточенно кивая головой, мог предложить двадцать, тридцать, сорок тысяч долларов. Но речь шла не о пожертвовании, а о победе. «Меня никто не обставит», – сказал он ей однажды.

Он действительно был щедр в деньгах. Узнав, что какой-нибудь родственник или друг нуждается в деньгах, он без лишних слов выписывал чек или прямо переводил деньги, отмахиваясь от слов благодарности и стараясь сменить тему. Казалось, он сам смущен той легкостью, с которой способен разрешить финансовые трудности человека.

Зазвонил звонок входной двери, и она пошла открыть.

– Миссис Уайт?

Приземистый бородатый мужчина вручил ей огромный букет цветов.

– Благодарю вас, – сказала Селеста.

– Какая же вы счастливица! – воскликнул мужчина, словно никогда не видел женщин, получающих столь внушительные подношения.

– Да, конечно!

В носу защекотало от тяжелого приторного аромата. Когда-то она любила получать цветы. Теперь это означало выполнение ряда задач. Найти вазу. Подрезать стебли. Красиво расставить цветы.

Неблагодарная стерва.

Она прочитала крошечную карточку: «Я тебя люблю. Прости меня. Перри».

Написано почерком продавца цветов. Всегда было немного странно видеть слова Перри, начертанные кем-то другим. Было бы интересно продавцу узнать, что именно сделал Перри? Какой супружеский проступок совершил он накануне вечером? Поздно пришел домой?

Селеста отнесла букет на кухню. Она заметила, что букет дрожит, словно ему холодно. Она сильней сжала стебли. Можно было бы швырнуть цветы об стену, но это прибавило бы ей хлопот. Они шмякнутся на пол, разлетятся в разные стороны. Весь ковер будет усыпан влажными лепестками. Придется собирать их с пола до прихода уборщиков.

Ради бога, Селеста. Ты ведь знаешь, что надо делать.

Она вспомнила тот год, когда ей исполнилось двадцать пять: тот год, когда она впервые появилась в суде, купила свою первую машину и начала покупать акции, тот год, когда она каждую субботу играла в сквош. У нее были развитые трицепсы и громкий смех.

В тот год она познакомилась с Перри.

Материнство и замужество превратили ее в слабую рыхлую версию той девушки, какой она была.

Она осторожно положила цветы на обеденный стол и вернулась к ноутбуку.

Она напечатала слова «консультант по брачно-семейным отношениям» в «Гугле».

Потом остановилась. Возврат, возврат, возврат. Нет. Мы там уже были, делали это. Дело не в домашней работе и ущемленных чувствах. Ей надо было поговорить с человеком, знающим, что люди могут так себя вести, с человеком, который задавал бы правильные вопросы.

Она чувствовала, как горят ее щеки, когда набирала эти два позорных слова.

Домашнее насилие.

Есть вещи и потруднее, думала Мадлен, складывая пару узких белых джинсов и засовывая их в открытый чемодан на кровати Абигейл.

Мадлен не имела права испытывать подобные чувства. Ее озадачивала их интенсивность, их дикая несоразмерность данной ситуации.

Итак, Абигейл захотела жить с отцом и совсем не пытается это смягчить. Но ей четырнадцать. А в этом возрасте подростки не отличаются сочувствием к ближнему.

Мадлен убеждала себя не принимать все близко к сердцу. Она выше этого. Ничего особенного. У нее масса других дел. А потом вдруг становилось тяжело дышать, словно от удара под дых. И она, сама того не сознавая, начинала прерывисто дышать, как при родах.

Двадцать семь часов она промучилась с Абигейл. Пока Мадлен умирала, Натан с акушеркой отпускали шуточки по поводу футбола. Мадлен не умерла, конечно, но думала, что боль прекратится лишь со смертью и последними словами, которые она услышит, будут рассуждения о шансах Мэнли выиграть первенство.

Из корзины с чистым бельем она вытащила один из топов Абигейл. Он был бледно-персикового цвета и не подходил к цвету ее волос, но Абигейл любила этот топ. Его можно было стирать только вручную. Теперь это будет делать Бонни. Или, может быть, новая усовершенствованная версия Натана теперь занимается стиркой. Натан, версия 2.0. Не бросает жену. Работает волонтером в приютах для бездомных. Вручную стирает одежду.

Он должен был приехать позже на внедорожнике брата, чтобы забрать кровать Абигейл.

Накануне вечером Абигейл спросила у Мадлен, нельзя ли ей забрать к Натану свою кровать. Это была красивая кровать с четырьмя столбиками и пологом, которую Мадлен с Эдом подарили Абигейл на четырнадцать лет. Любая переплата стоила того, чтобы наблюдать восторг на лице Абигейл, когда она впервые увидела кровать. Девочка буквально плясала от радости. Мадлен словно вспоминала совсем другого человека.

– Кровать останется здесь, – сказал Эд.

– Это ее кровать, – возразила Мадлен. – Я не против, пусть забирает.

Она сказала это, чтобы досадить Абигейл, сделать больно в ответ на причиненную ею боль, показать, что ей безразличен переезд Абигейл, безразлично, что дочь теперь будет приезжать на выходные, но ее настоящая жизнь, настоящий дом будет в каком-то другом месте. Но Абигейл совсем не обиделась. Она обрадовалась, что получит свою кровать.

– Эй, – позвал Эд от двери спальни.

– Эй, – откликнулась Мадлен.

– Пусть Абигейл сама складывает свою одежду, – сказал Эд. – Она уже достаточно взрослая.

Может быть, и так, но Мадлен занималась всей стиркой в доме. Она знала, где какие вещи находятся, поэтому отбирать одежду удобней было именно ей. С тех пор как Эд познакомился с Абигейл, он всегда ожидал от нее чересчур многого. Сколько раз слышала Мадлен эти самые слова: «Она уже достаточно взрослая»? Он не знал детей возраста Абигейл, и Мадлен казалось, он метит слишком высоко. С Фредом и Хлоей было по-другому, потому что он был с ними с самого начала. Он знал и понимал их так, как никогда не знал и не понимал Абигейл. Конечно, он любил ее и был хорошим внимательным отчимом, роль которого он сразу же без всяких жалоб взял на себя. Они встречались всего два месяца, а Эд пошел с Абигейл в школу на утренний чай по случаю Дня отца; в то время Абигейл обожала его. Не исключено, что у них сложились бы прекрасные отношения, если бы блудный отец Натан не вернулся в неудачное время, когда Абигейл было одиннадцать. Достаточно взрослая, чтобы ею можно было манипулировать. Слишком юная, чтобы понимать или контролировать свои чувства. Она изменилась буквально за день. Казалось, она считает даже простую вежливость по отношению к Эду предательством по отношению к отцу. Эд был по-старомодному немного авторитарным и болезненно реагировал на неуважение, в чем, безусловно, проигрывал беспечному Натану.