Я шел по улице, стараясь не двигаться быстрее остальных, чтобы не привлекать излишнего внимания к своей персоне. И все же некоторые прохожие смотрели на меня слишком внимательно. Думаю, потому что одет я был не по сезону. Мне бы куртку раздобыть или пальтишко, да шапку. А то выгляжу, как бродяга с большой дороги: небритый, в гимнастерке не по росту, да в чересчур широких галифе… разве что сапоги подошли.

Свернув в очередной раз случайным образом, я вышел на улицу Декабристов. Справа потянулись давно не крашеные фасады домов с заколоченными окнами первых этажей. И тут, и там я видел последствия обстрелов и упавших бомб. Отсутствующие пролеты, мертвые глаза пустых окон, пробитые крыши, искореженные куски арматуры и груды строительного мусора. Жуткое зрелище, совсем к другому городу я привык.

Я видел подобное совсем недавно в Лондоне, картина была схожая. Смерть и разрушения.

На некоторых уцелевших стенах висели разнообразные плакаты: некоторые свежие, другие — совсем старые, рваные, с выцветшими буквами. Они колыхались на ветру, но все же, приглядевшись, можно было разобрать рисунки и надписи.

«Враг у ворот Ленинграда. Не жалея сил и жизни отстаивай родной город от проклятых гитлеровских разбойников».

Надо же, назвать убийц и фашистов простыми разбойниками. Все же в советских людях было слишком много доброты и веры в людей. Может быть, поэтому и победили…

«Беспощадно будем бороться с трусами и дезертирами», — это понятно, на проходной Танкограда висел похожий плакат, прямо рядом с плакатом о «расхитителях социалистической собственности».

Хм, а это что? Рисунок изображал непонятного вида мохнатое чудовище: то ли волк, то ли пес, то ли медведь. В руках он держал пистолет — нет, даже пистолетик — маленький и нелепый. На предплечье — повязка со свастикой. На башке — фуражка. А против него сплотились десятки штыков, готовых вмиг покончить с этим порождением больного воображения художника. Подпись лаконично гласила: «Смерть фашизму».

Кстати, я заметил одну деталь — ни на одном плакате не было восклицательных знаков. То есть авторы ни к чему не призывали, они как бы констатировали факты. Правильный подход.

Бесцельно бродящих людей на улицах я почти не видел, все передвигались крайне целенаправленно. Лица у прохожих показались мне чересчур усталыми, изможденными, опустошенными — не удивительно, блокада шла уже третий год. Мужчины почти не встречалось, разве что военные или калеки. В основном же женщины, старики и дети.

Я дошел до поворота. Группа из двадцати-тридцати девушек возводила оборонительные сооружения — нечто вроде баррикады, только из земли, камней, бетонных блоков и деревянных балок. Одни подвозили материал на ручных тачках, другие тут же разгружали, иногда прямо руками, иногда лопатами, потом камни передавали по очереди на самый верх и там аккуратно, по-женски укладывали. Одеты все были примерно одинаково: сильно изношенные стеганые куртки или многократно латаные пальто, длинные до щиколоток юбки из плотной ткани, на руках варежки, на ногах грубые чулки и стоптанные башмаки, на головах непременные платки.

Несмотря на худые, осунувшиеся от постоянного недоедания лица, темные круги под глазами и общий болезненный вид, девушки задорно шутили между собой. Проходя мимо, я прекрасно расслышал их разговор:

— Нинок, ну куда ты этот камень схватила? Он же больше тебя? Положи на место, надорвешься, пупок развяжется, а тебе еще детей рожать!

— Да кто же на меня такую посмотрит? — весело ответила Нина — молодая девица с правильными чертами и черной косой, видневшейся из-под платка. — Я же страшная, как Гитлер. Ни прически, ни помады…

— А ты в парикмахерскую сходи, — улыбнулась ее соседка, передавая очередной валун, — в «Астории», говорят, принимают. Станешь осенней блондинкой!

— Скорее уж зимней. Говорят, сегодня-завтра холода ударят.

— Заходишь с керосинкой — выходишь зимней блондинкой! — захохотала слегка полноватая девица лет двадцати пяти на вид, выгребая лопатой комья земли из тачки.

Девчата заливисто рассмеялись. Насколько я был далек от мира женской моды, но смысл шутки понял. Чтобы покрасить волосы в светлый цвет, нужно растворить краски, а для этого требуется разогреть щипцы. Для чего, в свою очередь, необходим керосин. Вот только одна проблема: считалось взяточничеством и мародерством приносить керосин с собой, за это могли и привлечь. По идее, в парикмахерских его должно было хватать… по факту, не хватало. Плюс бесконечные очереди по несколько часов ожидания. В Челябинске было то же самое, мне Настасья рассказывала, отсюда и мои познания в столь специфическом вопросе.

— Жаль, домой не позвать мастера, — посетовала Нина. — Может предложить ему что-то за визит?

— Ты что? — замахала на нее руками соседка. — И думать забудь! Подведешь человека под уголовное дело! Вон давеча Романа, говорят, арестовали. А все за то, что в рабочее время на дом ходил, ДАМЕ одной педикюр и маникюр делал. Посадят его теперь, думаю.

Слово «дама» она выделила особо, произнеся его с заметной неприязнью, как ругательное. Видно, не все трудились на общее благо, были и те, кто сидел дома и мог запросто вызвать к себе такого вот мастера. Несмотря на войну, блокаду и голод, жизнь шла своим чередом. Люди оставались людьми… правда, не все. Некоторые человеческий облик все же теряли.

— Да разве же за такое сажают? — удивилась Нина.

— Еще как, а вот давеча случай был…

Дальнейшее я уже не слышал, слишком далеко отошел.

Значит, парикмахерские, несмотря ни на что, все же работали. Удивительно! Никогда прежде не задумывался о том, что героизм проявляется не только на фронте или у станков. Казалось бы, простая профессия — парикмахер, что он может: подстричь, да побрить. Это на первый взгляд, а если подумать — ведь он дает надежду на хорошее, светлое будущее. Пришел ты в салон, чумазый, как черт из подворотни, заросший, неухоженный. Сел в кресло, а через полчаса на тебя глядит в зеркало вполне симпатичный тип, которому улыбнется каждая встречная девушка на улице. И, кажется, что все обязательно будет хорошо. И война словно бы отступает на второй план, хотя бы ненадолго. И пусть бурчит в животе от привычного голода, но душа поет. Вот что значит простой поход к мастеру прически, ни больше и ни меньше. Выражение «Красота спасет мир» принимало теперь совершенно иное, реальное значение.

Перебравшись через Поцелуев мост, я увидел над крышами домов серые купола Исакиевского собора. Сообразив, что привычное золоченое покрытие, служившее прекрасным ориентиром для немецких летчиков, просто закрасили защитной краской, чтобы его было не так просто разглядеть с самолетов, я направился было в сторону собора, но заметил очередной патруль, направлявшийся к мосту. От греха подальше, я свернул в подворотни, и тут же в них заблудился.

Блуждал я довольно долго, но через какое-то время все же выбрался из очередного двора, очутившись прямо на берегу Мойки в окружении колючих кустарников и полысевших в преддверии зимы деревьев.

— Да что б вас! — непроизвольно вырвалось из моих уст, когда я, оцарапавшись об очередную колючку, с трудом прорвался сквозь заросли.

Впереди по ходу моего движения я заметил маленькую скрюченную фигуру, стоявшую у самой воды. В ту же секунду фигура сделала шаг вперед и упала в реку.

— Человек тонет! — заорал я, а в следующую секунду уже бежал на помощь, оглядываясь по сторонам. Как назло, никого! Не везет мне, конечно, сегодня. Явно не мой день.

Как был, в одежде и сапогах, я прыгнул в воду, пытаясь разглядеть несчастного самоубийцу — а в том, что замеченный мной человек хотел свести счеты с жизнью, у меня не было ни малейшего сомнения.

Холодно! Вода — ледяная!

Дьявол! Вдобавок, на поверхности никого не видно.

Я нырнул, но и под водой ничего не разглядел. Река была мутная, грязная. Искать можно только на ощупь. Я зашарил руками по сторонам, пытаясь наткнуться на тело, пока еще не поздно, пока еще можно спасти…