— А мне выдадут по чужой-то карте? — засомневался я.

— Должны, скажете, что я приболел и не могу сам прийти, — посоветовал он.

— Увидимся вечером, Наум Натанович… и еще раз напоминаю: будьте осторожны!

Абрамов ушел чуть шаркающей, но вовсе не кавалеристской походкой старого, больного человека, у которого силы воли осталось куда больше, чем здоровья.

Когда он уже был далеко, я заметил, что кошелек упрямый старик все же оставил для меня на стуле. Ладно, воля ваша, рассчитаемся позже! Я быстро засунул кошелек и карты за пазуху, туда же спрятал нож, с которым не расставался, и вышел на улицу.

Сегодня дождя не было, но ветер дул с такой силой, что приходилось придерживать шапку на голове, чтобы ее не унесло прямиком в Балтийское море.

Теперь, когда я выглядел, как обычный горожанин, постороннего внимания к своей персоне ощущал значительно меньше. И все же, заметив вдалеке очередной патруль, я старался переждать в подворотне или перейти на другую сторону улицы. Документов-то у меня до сих пор не имелось, и первая же проверка кончится фатально. Тем более что вчерашний капитан, наверняка, уже предпринял меры по моему розыску, и уж словесным-то портретом милиция и бойцы к этому моменту явно обладали.

А так, подняв воротник и натянув шапку как можно глубже на голову, я стал практически незаметен. По крайней мере, так мне казалось.

Магазин, в котором обычно получал продукты Абрамов, я отыскал быстро. Он оказался совсем недалеко, буквально через пару кварталов. Но дверь была закрыта и висела табличка: «Переучет». Рядом с входом топтались несколько граждан, негромко переговариваясь между собой.

Когда я приблизился, все умолкли, чуть настороженно поглядывая в мою сторону.

— Закрыто, что ли? — поинтересовался я у полной краснолицей женщины лет сорока на вид.

— Ты глаза дома забыл? — поразилась тетка. — Чего надо? Что-то я тебя не припомню!

— А вы всех тут знаете?

— Кого надо, того знаю. Тебя вот нет! Так чего надо-то? Али гречей или курой захотел отовариться?

Остальные, с любопытством прислушивавшиеся к разговору, дружно засмеялись.

Ввязываться в склоку я не стал и просто отошел чуть в сторону. Нет, друзья, так дело не пойдет!

Поторчав на месте с четверть часа, но так ничего и не дождавшись, я заметил очередной патруль и, спокойствия ради, зашел за угол ближайшего дома. За мной шагнул неприметный мужичонка, до этого тершийся вместе с остальными у дверей магазина.

— Чего тебе? — негромко спросил я.

— Гляжу, у тебя не все ладно? — сквозь зубы цыкнул на мостовую желтоватой слюной мужик. Был он среднего, даже скорее низкого роста, чуть скособоченный, весь какой-то неказистый, кривоватый, но смотрел с прищуром, внимательно. Непростой пассажир.

— Не жалуюсь, — попытался отделаться от назойливого внимания я.

— Так, может, мне солдатиков кликнуть, пока они недалече? — ухмыльнулся он в ответ.

— Сам-то чистый ходишь? Не аукнется? Али ты капорник?*

*(жарг.) Предатель, доносчик.

— Гляжу, не фраер? Ладно, побалакаем по серьезному? Что ищешь?

— Харчи нужны, — не стал отнекиваться я. — Имеешь, что предложить?

— Граммики есть порционные, берклен, макароны, дуранды немного, — перечислил местные «деликатесы» мужик. — А максать* чем будешь? Только я талоны не беру, — неприятно рассмеялся он, — у самого полно.

*Граммики — ленинградский паек 125 грамм хлеба на человека, берклен — сушенная курительная смесь из опавших березовых и кленовых листьев, дуранда — спрессованные куски отходов от производства муки.

Максать — платить (жарг.)

— Найдется чем, — я многозначительно похлопал себя по карману.

— Тогда потопали…

Мужичок, не дожидаясь моего согласия, развернулся и пошел наискось сквозь серый осенний двор прямо по грудам опавшей листвы, грязи и лужам. Подумав мгновение, я отправился следом за ним.

Мужик явно был местным и прекрасно ориентировался во дворах и подворотнях. Я старался не отставать, тем более что он даже не оглядывался, чтобы проверить, иду я за ним или нет. Впрочем, я был уверен, что он чувствует мое присутствие — такие люди все «видят спиной», и если бы я остановился, он бы тут же это понял. Но я не стал проводить эксперименты, мне было интересно, чем завершится наша экскурсия.

Невыносимо было смотреть на те страшные разрушения, которые принесла война в Ленинград. Жизнь тут текла по своим законам, преподнося мне сюрпризы, от которых душа на мгновение замирала, а в следующий миг сердце начинало стучать, как бешенное. От боли и невозможности хоть что-то изменить.

Я уже привык к виду разбомбленных и сгоревших домов, но когда на груде битого кирпича увидел маленькую девочку с огромным для ее роста плюшевым медведем, то невольно замедлил шаг.

Девочка была закутана в теплое пальтишко, а поверх — в шаль. Было ей лет пять-шесть на вид, но приглядевшись, я понял, что она чуть старше — просто постоянное недоедание сказалось на ее общем физическом развитии. Медведь, которого она посадила рядом с собой, был страшным и косматым, с глазами-бусинками, свалявшимся от влаги искусственным мехом и торчащими из чуть разодранного бока опилками.

В руках девочка держала потрепанную от многократного использования книгу, смотря на нее, как на великое сокровище. Она торжественно открыла первую страницу и начала тоненьким, чуть срывающимся от волнения голосом:

— Слушай, Мишка! «За горами, за лесами, за широкими морями, против неба — на земле жил старик в одном селе…»*

*Петр Ершов «Конек-Горбунок».

Девочка читала медленно, с выражением, плюшевый медведь молча внимал истории. Сейчас они оба были не здесь, не в этом страшном, почти уничтоженном, но не сломленном гордом городе, а далеко-далеко, в сказочной стране, где в хозяйстве у трех братьев завелся вредитель, вытаптывающий по ночам посевы…

Я замер, не в силах сделать очередной шаг. Ком встал у меня в горле, дыхание перехватило.

— Чего замер? — шикнул на меня мужик, заметив-таки, что я отстал. Он снял шапку, почесал макушку, и я увидел, что он изрядно плешив.

Как же мне захотелось прибить этого ублюдка прямо тут, на месте. Сука! Торгует продуктами, наверняка ворованными, а эта не по возрасту серьезная маленькая девочка и другие такие же, чтобы выжить, делали лепешки из лебеды и подорожника, сдирали обои со стен, чтобы сварить клейстер, ели ужасный хлеб с целлюлозой.

— Рита! Ты где? — на всю улицу раздался громкий и испуганный женский крик.

Девочка прервала свое чтение, аккуратно закрыла книгу, подхватила на руки медведя и сообщила ему:

— Пойдем, Мишка. Слышишь, мама волнуется!- после чего побежала на зов, смешно семеня ногами.

— Дура полная ее мать, — прокомментировал увиденное мой провожатый. — Кто же ребенка оставляет без присмотра? Сожрут!

Понятно, детей нельзя отпускать гулять одних. Сейчас еще раннее утро, светло, люди на улице, но все равно опасно. Голод делает из людей чудовищ. Благо, большинство все же сохранили человечность.

— И много подобных случаев? — постаравшись спрятать свою неприязнь, поинтересовался я.

— Бывает, — пожал плечами мужик, — сам-то я не сталкивался, но люди кличут, что целая банда орудует. А есть и одиночки, охотятся на тех, кто слаб.

Я вспомнил Челябинск, сгоревший дом и пленницу в сарае. Интересно, как сложилась ее судьба? После того, что ей пришлось перенести, легко тронуться умом. Надеюсь, все у нее хорошо.

— А есть еще другие, кого судьба вынудила, они самые опасные — двинутые мамаши, — продолжил объяснять спекулянт.

— Это как?

— Да очень просто, — он вновь пожал плечами, — когда на тебе несколько ртов, которые нужно кормить, спятить в момент можно. Повалихи-то на всех не напасешься, да и кончились запасы давно. И «сладкую землю» давно сожрали, еще в первый год. Но детки кушать просят каждый день. А зимой, глядишь, тащит такая мамаша пеленашку, упрямо так тащит. А зачем? Все равно закапывать негде, да и сил у людишек мало осталось. Но я-то смекаю, известно куда прет, домой, а там жруть и жруть. Или консервы делают, а потом продают… но этим уже люди серьезные занимаются. За конину выдают консерву. Но только кретин в такое поверит. Где та конина? Нет ее давно…