Флеминг называл меня счастливчиком. Куда же ты запропастилась, удача?

Моя рука с растопыренными пальцами ткнулась во что-то… или в кого-то… ура!

Я тут же нашарил тело, схватился правой рукой за отворот куртки или пальто, и потянул несчастного наверх, к воздуху. Сам я еще мог не дышать довольно долго, у меня крепкий организм, выносливый. У бедолаги, которого я пытался спасти, с запасом сил все явно обстояло куда хуже. Он даже не дергался в моих руках, безвольной куклой болтаясь в воде и позволяя тащить его туда, куда я пожелаю. Ну, хоть не мешался, и на том спасибо. Или уже захлебнулся, и я пытаюсь достать из реки труп?..

Нет, чуть дергается, трепыхается, значит, жив!

Самоубийца был маленький, худенький, почти невесомый. Подросток? Несчастная любовь и кардинальное решение? В юном возрасте каждая неудача кажется роковой, каждая проблема — безысходной, мир делится на белое и черное, без малейших оттенков. Может, так оно и правильней? Взрослея, мы теряем ту четкую убежденность в собственной правоте, которой обладали прежде, начинаем идти на компромиссы, подстраиваться под окружающую действительность. А вдруг нужно жить иначе? Любить — раз и навсегда; и друзья рядом — настоящие и преданные, а враги — благородные; и жить надо недостижимой мечтой, и она рано или поздно осуществится…

Наконец, я вытащил тело на берег, перевернул и взглянул на лицо спасенного мной человека. Я ошибся, это был не подросток. Наоборот, передо мной лежал, глядя в высокое серое небо тусклым, обреченным взглядом, высушенный возрастом старик с синими от холода губами.

— Зачем вы спасли меня, юноша? — и голос у него был безжизненный, глуховатый. — Что я вам плохого сделал?

Вот так и твори добро! Никакой благодарности. Хорошо хоть, не плюнул в меня, и на том спасибо.

— Вы уверены, уважаемый, что ваше решение — единственно верное? — всерьез начал сердиться я. Вот же, опять влип в историю. Сходил, что называется, за кефиром…

— Моя жизнь не несет более никакого смысла, — горестно ответил старик, — зачем тратить на продление моего жалкого существования столь драгоценные продукты, которые лучше отдать тем, кто действительно в них нуждается?..

Мне было холодно, и я начал приплясывать на месте, пытаясь согреться. Старик же лежал, как я его оставил, лицом вверх, и даже не шевелился. Нет, дорогой мой, так дело не пойдет! Раз уж я тебя невольно спас, теперь несу ответственность. Мы в ответе за тех, кого не утопили!

— А ну-ка! — я бесцеремонно подхватил его подмышки и поднял на ноги. После чего быстрыми движениями ладоней начал разогревать ему руки и шею. Через минуту иссиня-бледный, как у мертвеца, цвет его кожи начал слегка розоветь.

Но этого было недостаточно: мы промокли насквозь, и риск замерзнуть на пронизывающем ветру, заболеть и все равно в итоге умереть был велик. Нужно было срочно согреться!

— Где вы живете? — нахмурил я брови, надеясь, что страдальческий дедок не будет играть в молчанку.

Кажется, растираниями я немного вернул его к активности, потому как он без запинки ответил:

— Здесь неподалеку, пять минут ходу… — потом глянул на меня и всплеснул руками: — Боже мой, молодой человек, да вы весь дрожите! Вот ведь я, старый дурак! Еще не хватало, чтобы вы подхватили воспаление легких! Идемте же!..

Идти, и правда, оказалось совсем недалеко, тем более когда дорогу выбирал не я, а человек, знающий все проходы в местных дворах. Старик шел споро, водное происшествие внешне на нем никак не сказалось. По дороге мы встретили всего двух немолодых женщин, но те выглядели настолько утомленными, что даже не взглянули в нашу сторону. Тем лучше, меньше свидетелей, которые потом смогут рассказать милиции о том, что видели меня.

Мы почти миновали три подряд разрушенных бомбами дома, как вдруг внезапно старик остановился у крайней парадной, в которой два нижних этажа были на вид вполне целыми. Сквозь приоткрытую дверь виднелась широкая лестница с резными перилами, ведущая наверх, в пустоту.

— Нам сюда, юноша. Не обессудьте за скромность жилища…

— А все это не обвалится нам на головы? — с некоторой опаской, глядя на масштабные разрушения, спросил я.

— Не должно, — пожал плечами странный дед, — уже два года так стоит…

Мы прошли по кирпичной крошке, обходя старательно уложенный кучками строительный мусор. Кто-то протоптал тут тропинку, по которой вполне можно было пробраться. И я уже догадывался, кто именно это был.

— Милости прошу, — старик открыл ключом дверь и гостеприимно махнул рукой, потом внезапно всплакнул: — Прошу простить… я так долго не говорил некому подобных слов… казалось бы, такая мелочь, пригласить человека в гости, но это значит столь многое. Как минимум то, что у тебя есть, куда пригласить, а с этим, видите, у меня особая история.

Я видел.

Некогда просторная комната была заставлена различными вещами, в основном, личными: альбомы с фотокарточками, книги, тетради. Я заметил много детских игрушек. Всего этого было слишком много для одного человека, даже для одной семьи. Словно кто-то старательно собирал предметы, притаскивая их из разных мест.

— Вы не подумайте, я не вор, — уловил мое недоумение старик, — я просто очень не хотел, чтобы все это пропало… вот вернутся хозяева, а их дома больше нет. Так увидят, что хотя бы что-то уцелело, пусть мелочь, но для иного подобные мелочи многое значат…

Он был прав. Наша жизнь состоит из мелочей, из привычного уклада, распорядка. Когда это рушится, человек теряет свой мир, а восстановить его иногда просто невозможно. А поставит кто-то старую фотографию своей семьи, и новый угол сразу станет почти родным. Старик делал очень большое дело, он хранил воспоминания.

— Никогда бы такого не подумал, — искренне ответил я, продолжая разглядывать помещение.

Кровать — даже, скорее, топчан, прикрытый куцым одеяльцем. У закрашенного черной краской небольшого окошка притулилась печка-буржуйка, а рядом на полу — несколько щепок. Стола в комнате не было, лишь стул, на котором стояла пустая тарелка. На широком подоконнике я приметил пару кружек, ложку и вилку.

Из комнаты вела еще одна дверь, но когда я к ней приблизился и хотел было потянуть за ручку, старик остановил меня.

— Там ничего нет, остальная часть дома разрушена, уцелела только эта комната.

Сразу повеяло смертью.

Меня вновь накрыла волна ненависти. Почему? За что? Кто дал право одним людям творить подобное? Отчего даже сто лет спустя ничего не заканчивается? В бой пойдут уже совсем другие поколения, но сражаться они будут с теми же вещами, с которыми сейчас ведут священную войну их предки. Эх, жаль, не добили всех гадов, когда могли! А спустя восемьдесят лет твари и их потомки вновь подняли головы, и вновь попытались сделать то, что не успели в этой эпохе.

— Как же мне вас обогреть, молодой человек? У меня ведь даже чая нет. Разве что кипяток могу приготовить! — старик заметался по комнате, разыскивая видавший виды чайник. — И одежда! Ее непременно нужно высушить!

Пока он суетился и растапливал буржуйку, я заприметил на стуле рядом с тарелкой записку и несколько продовольственных карточек. Не задумываясь, я взял бумагу и прочел: «Прощайте и простите. Я невиновен. П. С. Карточки заберите себе, мне они более без надобности».

Лаконично и ничего не понятно. Хотя, нет. Кое-что ясно: старика в чем-то могли обвинить, а он, святая душа, вместо того, чтобы оправдываться, решил свести счеты с жизнью.

Я положил прощальное письмо обратно. Потом скинул гимнастерку, галифе и сапоги, оставшись в одних подштанниках — но не сверкать же голым задом при деде! После чего занялся согревающей гимнастикой: наклоны, приседания, скручивания и прочие полезные для тела и духа упражнения. Под конец отжался двадцать пять раз и почувствовал, что совершенно вернулся к жизни и больше не мерзну, хотя в комнате было зябко.

Чего нельзя было сказать о старике, он дрожал, как лист на ветру. Но тут подоспел кипяток, и первую порцию, не слушая возражений, я заставил выпить моего хозяина. Затем приказал ему снять мокрые вещи, и старик вновь послушался.