Хромоногий завертел головой по сторонам, удивленный непривычной суматохой вокруг, а потом, видно, перепугавшись, неожиданно резво рванул с места — и куда только его хромота делась?

Вот только как раз в этот момент я пробегал мимо и, не успев среагировать, со всей дури врезался в мнимого больного, снеся его с ног. Но и сам не удержал равновесия и достаточно неудачно рухнул на него сверху, сильно ударившись.

Моя случайная жертва жалобно застонала, я сполз с его тела. Пальто, в которое был одет молодой человек, порвалось, и на брусчатку посыпались многочисленные маленькие бумажные свертки. Один отлетел прямо ко мне, я протянул руку и приоткрыл его.

Семена. Крупные, в пленчатой темной кожуре.

— Я не хотел, — пробормотал молодой человек, — простите меня…

Теперь, приглядевшись, я узнал его по описанию Наума Натановича. Передо мной был один из его коллег — Александр, «инвалид детства». Именно с ним Абрамов обычно и проводил ревизию. Что же, теперь все понятно, обвести вокруг пальца старика для того, кто сумел обмануть призывную комиссию и много лет прикидываться инвалидом — раз плюнуть.

Я все-таки умудрился отыскать вора, пусть и весьма случайным образом.

Тяжелый топот сапог раздавался уже в непосредственной близости, причем со всех сторон. Бежать было некуда.

Можно было попытаться прорваться с боем, но я не хотел калечить наших солдат, да и все равно вряд ли сумел бы уйти — слишком много народу ко мне приближались. Я оказался в ловушке.

Что делать? Прыгнуть в Мойку? Все равно не уйти, достанут.

Поэтому все, что я сделал, это встал на ноги, поднял руки вверх и громко выкрикнул:

— Не стреляйте! Свои!

Первый же подбежавший красноармеец, не раздумывая, ткнул меня прикладом винтовки в лицо.

В глазах мгновенно помутилось, кровь хлынула на чистый, белый снег, но сознание я не потерял, лишь пошатнулся и выставил вперед руки, защищаясь от нового удара.

Но второй удар от подбежавшего с другой стороны солдата пришелся мне в затылок. И этого мне уже хватило.

Тьма.

Интерлюдия 2

Генрих фон Метерлинк страдал невыносимой головной болью. Казалось, череп в следующую секунду разорвется на куски. Ломило затылок, неистово стучало в висках. И главное, к этому нельзя было привыкнуть. Все началось с того страшного ранения, в котором Генрих лишился левого глаза, и не бывало дня, чтобы боль не давала о себе знать. И хотя врачи, периодически осматривавшие капитана, говорили, что боль со временем исчезнет, Метерлинк уже понял, что они ошибаются. Несмотря на то, что все прочие раны заживали на нем, как на собаке, головная боль, казалось, с каждым разом становилась все сильнее. Последствия удара ножом. Чертов танкист! Его работа…

В остальном же, капитану особо не в чем было жаловаться на жизнь. Его не пытали, чего он в душе постоянно боялся, кормили сносно и даже лечили. Конечно, медицина у русских была не особо развита, куда ей до чудес немецкой фармацевтики следующего столетия, но лучше это, чем ничего. В ответ же от Метерлинка требовали исключительно информация. Много информации, причем, самого разного толка. Русских интересовало все: от чертежей танков и самолетов, которые он мог воспроизвести, до модных фасонов одежды и результатов спортивных матчей. При этом Генрих до сих пор не мог понять, верят ли ему в целом или держат в качестве забавной зверушки с богатой фантазией.

Допросы, разумеется, проводил вовсе не тот майор, с которым Генрих общался после того, как очнулся. Он беседовал с неприметным человеком в гражданской одежде, каждый день вызывавшим его в комнату для допросов. Но Метерлинк не без оснований подозревал, что следователь все же имеет звание, причем достаточно высокое — слишком уж профессионально он держался.

Сразу после того, как Генрих сумел заинтересовать своими первыми сведениями майора, его поместили под особую охрану, а потом увезли с передовой куда-то глубоко в тыл. Куда именно, он не знал, но предполагал, что находится в той самой холодной и ужасной Москве, о которой столько слышал. Сначала его везли в машине, потом на поезде, а под конец был даже короткий перелет. Вот только осмотреться и сориентироваться на местности Генриху ни разу не дали возможности. Каждый раз Метерлинку завязывали глаза, а все комнаты, куда его помещали на ночлег, не имели даже малюсеньких окон.

Нынешняя камера, в которой Генрих обитал уже несколько недель, была обставлена очень просто и без затей: откидная полка у стены, да тюфяк, набитый соломой, плюс помойное ведро — вот и весь интерьер. Разве что от щедрот ему выделили одеяло и подушку, и все равно ночами, чем ближе к зиме, тем сильнее, Генрих мерз и, если бы не его железный организм, который в последнее время работал, как хорошие швейцарские часы, то он явно бы давно простыл и заболел. Организм пока справлялся со всем, кроме головной боли.

Метерлинк ожидал от своих тюремщиков большего, но пока о нем не заботились так, как он того желал. Видно, не считали, что полезен, присматривались, приценивались. И капитан всеми силами старался показать свою ценность.

В свободное от бесед с человеком в штатском время, Генриху приносили тетрадь и карандаш, а так же несколько свечей, и требовали вести дневник воспоминаний. Он вел, старательно записывая туда все, что мог вспомнить. Первая тетрадь быстро кончилась, ему принесли еще несколько, но ни словом, ни взглядом человек в штатском не показал, доволен ли тем, что писал Генрих.

Метерлинк ни в разговорах, ни в тетрадных записях не врал. Наоборот, он пытался воскресить в памяти все, что могло сыграть на руку Советам. Так же, как прежде он играл на стороне Гитлера и Германии, теперь он переметнулся на поле товарища Сталина. И вовсе не потому, что разуверился в нацистской идеологии, нет, он все так же люто ненавидел унтерменшей и считал, что рано или поздно власть возьмут в руки те, кому она положена по праву рождения.

Он прекрасно помнил, как после окончания Второй Мировой все гитлеровские недобитки бежали кто на запад страны, а кто и еще дальше — например, в ту же Аргентину. А компании, строившие военную технику для немецкой армии, шившие форму солдатам и офицерам Вермахта, поставлявшим им продовольствие… просто сделали вид, что ничего не произошло, и, как и прежде, продолжали вести свои многомиллионные бизнесы. «Мерседес», «БМВ», «Майбах», «Ауди», «Опель» «Адидас», «Пума», «Кодак», медицинский гигант «Байер», «Бош» и «Сименс» — список можно было продолжать бесконечно — все они были замазаны по самые уши.

Ингвар Кампрад, владелец «Икеи», был членом нацистского кружка в Швеции. Отто Бисхайм, бывший эсесовец, основал «Метро». Концерн «Нестле» поставлял в германскую армию сухпайки. Американский банк «Чейз» под руководством Рокфеллера давал огромные кредиты немецкому «Альянсу».

Метерлинк мог бы назвать еще десятки подобных фактов, но вывод из всего этого можно было сделать только один: с Советским Союзом воевала не только Германия, но и половина мира. И при всем при этом русские каким-то чудом победили.

И потом, спустя восемьдесят лет, с Россией будущего опять будет воевать вся Европа и США, делая вид, что они лишь радеют за демократию. Чертовы лицемеры! Генрих ненавидел политиков из двадцать первого века ничуть не меньше, чем недолюдей и евреев. Но лишь по той причине, что не принадлежал к их числу. В будущем он был никем, жалким зеленым активистом, зато здесь он аристократ из древнего рода, а главное — обладатель уникальных знаний. К нему будут прислушиваться!

Да, сейчас на дворе лишь конец 1943 года, и до взятия Берлина еще далеко, но рано или поздно этот день настанет. И раз уж так вышло, что Генрих попал в плен, то почему бы… не попытаться сделать карьеру в Союзе?

Со знаниями из будущего ему будет обеспечено очень высокое положение. Конечно, под стопроцентным контролем сверху, это он понимал, но и благ могут отсыпать щедрой рукой в достаточном количестве, если он сумеет чем-то удивить или помочь.