Я встретился с Мишелем де Граммоном на квартердеке галеона. Капитан был крепышом невысокого роста. Черные прямые волосы до плеч прикрывали плешь на макушке. Карие глаза живые, с искорками — глаза сластолюбца. Короткие, тонкие, обгрызенные усы. Смуглая кожа. Видимо, потомок гасконцев — слишком похож на испанца. На распахнутом, черном, помятом и потертом на локтях камзоле не хватало второй сверху пуговицы, причем сохранившиеся были из красного дерева, то есть, по местным меркам, дешевыми. Белая полотняная рубаха позабыла, когда ее стирали, зато имела рюши возле выреза. Кружевной черно-белый воротник когда-то стоил, наверное, кучу денег, а сейчас был настолько грязен, что стал почти одноцветным. Зато камзол и рубаху поливали духами, как подозреваю, из ведра. Светло-желтые лосины, потертые на бедрах и в жирных пятнах, заправлены в низкие черные сапоги с отворотами. Сапоги находились в состоянии раздумья: запросить каши или помучиться еще чуток? Черная, мятая, фетровая шляпа размером с тележное колесо и без перьев возлежала на кнехте. Там же покоилась и заеложенная кожаная перевязь со шпагой в ножнах из черного дерева. Чаша шпаги были из обычной стали, а рукоятка обмотана кожаным ремешком.

— Лоренс сказал, что ты шевалье. Это так? — первым делом спросил Мишель де Граммон, внимательно глядя мне в глаза.

— Даже более, чем он, — усмехнувшись, ответил я.

— Сукин сын все еще воняет селедкой, которую ловили его предки! — с веселым пренебрежением воскликнул французский шевалье и выругался на зависть боцману с французского фрегата, разместив все корабельные якоря в теле своего коллеги и компаньона, причем в самом неожиданном месте.

Я захохотал от души. Не потому, что ругательство было смешным, а из-за разницы между моим внутренним образом настоящего парижского шевалье и тем, с кем сейчас общался. Видимо, воспитание Мишеля де Граммона застряло на уровне четырнадцатилетнего юнги.

Мой смех очень понравился капитану флибустьеров. Больше всего верят в обладание чувством юмора те, кто его не имеет.

— Ты принят, — огласил он свое решение. — Будешь получать две доли, как и квартирмейстер, на долю меньше, чем я, но на полдоли больше, чем хирург, канонир и боцман. Устраивает?

Квартирмейстер был типа завхоза, арбитра при дележе добычи и судьи в одном лице. Его избирали общим голосованием. Как я понял, квартирмейстер был ограничителем своеволия капитана и вторым человеком на корабле. Следовательно, я буду вторым «вторым» и получать соответственно.

— Конечно, — сразу согласился я, потому что, как рассказал Старый Этьен, полторы-две доли для мастера было стандартным условием «охотничьего договора» — договора о разделе добычи.

Сперва десятую часть отдают губернатору, из оставшегося треть — судовладельцу, еще треть — тому, кто снарядил корабль в поход, и только последняя треть делится между членами экипажа. То есть, всего тридцать процентов. Если разделить примерно на полторы сотни долей, то мне достанутся три десятые процента — в сто раз меньше, чем судовладельцу.

— Боцман, принеси топор! — крикнул капитан.

Боцмана звали Пьер Лагард. По словам капитана, он был бретонцем и гугенотом. Первое, по мнению капитана, было плюсом, а второе не было минусом, несмотря на то, что гонения на гугенотов во Франции возобновились. Почему — узнал чуть позже. Боцман был высокого роста, плотного сложения, с суровым и невозмутимым лицом, на котором бледно-голубые глаза казались полинявшими. Одет чисто и дорого. Если судить по лицу и одежде, то истинный шевалье — Пьер Лагард, а не Мишель де Граммон.

Капитан взял у него топор и протянул в мою сторону.

— Я безбожник. Не верю ни в бога, ни в черта, потому что, сколько живу, ни разу не видел ни того, ни другого. Так что клянемся мы не на Библии, а на топоре. Положи руку на обух и поклянись, что будешь чтить наш закон, за нарушение которого тебя и зарубят этим топором, — приказал Мишель де Граммон. — Знаешь наши порядки?

— Мне рассказали, — ответил я.

Пиратские законы везде одинаковы. Меняются только детали. У тортугских пиратов за гибель в бою полагалось напарнику или семье восемьсот экю или восемь рабов, а за ранение — от ста (за потерю глаза или пальца) до пятисот (за потерю правой руки) экю или от одного до пяти рабов. Кара за утаивание чего-либо из добычи присуждалась при стоимости от одного экю. За любую серьезную провинность могли, кроме типичных порки или казни, высадить на необитаемый остров с одной бутылкой пороха, одной бутылкой воды и одним пистолетом или мушкетом. Совсем новым было только запрещение курить после захода солнца и ходить с зажжённой свечой без фонаря, чтобы не устроил пожар.

— Поскольку ты офицер, из оружия хватит и шпаги, но лучше будет, если еще и пару пистолетов приобретешь, — предупредил капитан флибустьеров.

Рядовым пиратам полагалось иметь огнестрельное оружие и рубящее холодное. Большинство было вооружено испанскими мушкетами с гранеными стволами длиной под метр, или французскими с круглыми и более длинными стволами калибром чуть менее дюйма или аркебузами, чаще английскими. Кое у кого были пистолеты, но обычно один. Из холодного оружия предпочитали кутласс — абордажную саблю с однолезвийным изогнутым клинком длиной около семидесяти и шириной около пять сантиметров, гардой в виде чаши, из-за чего кутласс презрительно называли половником, и эфесом «кастетного» типа для нанесения им ударов на короткой дистанции, или шотландским палашом с широким обоюдоострым клинком и гардой в виде чаши или корзинки, или обычным топором.

— У меня есть и пара пистолетов, и сабля, и аркебуза, — сообщил я.

— Очень хорошо! — похвалил Мишель де Граммон. — Завтра сюда прибудут на своих кораблях еще три капитана — Жан де Бернанос, Шарль дю Мениль и Николас ван Хорн — и на следующее утро отправимся захватывать Каракас. Так что постарайся завтра уладить все свои дела.

— Мне нечего улаживать, только расплатиться с трактирщиком, — ответил я.

— Для меня частенько самое сложное дело — как раз рассчитаться с трактирщиком! — ухмыльнувшись, произнес Мишель де Граммон.

Улыбнулся и я, подыгрывая его самолюбию, но запомнил, что платить по долгам — слабая опция капитана.

На самом деле мне даже с трактирщиком не надо было расплачиваться. Он был должен мне, а не наоборот. Несмотря на то, что добыча у флибустьеров Лоренса де Граффа была не супер, нашелся пьяный придурок, который купил моего коня за сто экю — раза в три дороже, чем стоит такой конь во Франции. Старый Этьен взял свои комиссионные и предложил оставить деньги у него под полпроцента в месяц. Я согласился и оставил только те, что получил за коня и осла. Трактирщик может кинуть меня, но с таким же успехом я могу попасть в плен и потерять все, что будет при мне. Лучше не класть оба яйца в одну корзину.

На следующий день в гавань прибыли гукер водоизмещением тонн сто двадцать под командованием Николаса ван Хорна, шхуна водоизмещением тонн сто под командованием Шарля де Мениля и двухмачтовый пинк — разновидность шхуны с более плоским дном, выпуклыми бортами и узкой кормой, который чаще встречается на Средиземном море и имеет там три мачты — водоизмещением тонн пятьдесят под командованием Жана де Бернаноса. Первый — голландец, начинавший матросом, хороший мореход и при этом узкогрудый коротышка с бусами на шее, снизанных из крупных жемчужин и большого рубина. Последние два — шевалье, оба высокого роста и с хорошими, по нынешним меркам, манерами, которым не помешала даже служба Жана де Бернаноса капитаном в кавалерийском полку.

В экипаже бывшего кавалериста я увидел знакомых — буканьера Жильбера Полена и его слугу Жака, который был вооружен подаренной мною аркебузой. Хозяин будет иметь две доли, за себя и слугу, хотя последний вряд ли стреляет так же метко. Кстати, я тоже буду получать полпая за Кике, как за юнгу. То, что мой слуга — испанец, никого не интересует. Во-первых, у слуги та же национальность, что у его господина, а во-вторых, среди пиратов я видел несколько испанцев. Так что у нас у всех одна национальность — флибустьер.