Конфликты в цислейтанских университетах случались не только на национальной почве, но и в связи с мировоззренческими и политическими разногласиями: между клерикалами и либералами, пангерманцами и немецкими сторонниками Габсбургов. И, конечно, дрались друг с другом итальянцы и словенцы, поляки и русины и так далее.

Чешский депутат Франтишек Удржал винил во всех этих беспорядках немецких студентов, а тем самым и Вольфа, который их подстрекал: «Немецкие студенты дерутся и в Вене, и в Праге, они дерутся в Брюнне, они дерутся в Граце, они дерутся в Инсбруке и в Триесте. Везде, куда ни приедешь, везде эти немецкие студенты с их страстью к побоищам»[1051].

Феликс Сомари, учившийся в Венском университете, вспоминал: «Пока весь мир в сонном довольстве смотрел на беспорядки в Австрии как на курьёз, мы, молодые люди, полагали, что находимся в политическом эпицентре. Наш мир казался нам гораздо более реальным, чем всё остальное: здесь не дискутировали, а дрались, и не за стародавние проблемы, как ошибочно считали там, во внешнем мире, а за будущее. Новое варварство, поразившее Запад в следующие десятилетия, было знакомо нам с юных лет. Оно непрестанно и дико бушевало в центре нашей высокоразвитой, утончённой культуры. Когда я говорю «мы», я имею в виду всю образованную венскую молодёжь того времени. Мы оказались на переломе эпох и ощущали это всем своим существом»[1052].

Стефан Цвейг вспоминал много лет спустя: «То, что для национал-социализма делали штурмовики, разгоняя дубинками собрания, нападая по ночам на идейных противников и избивая их до полусмерти, немецким националистам в Австрии обеспечивали студенты, которые под защитой университетской неприкосновенности учиняли беспрецедентные бойни и по первому свистку готовы были по-военному чётко маршировать при всякой политической акции. Корпоранты, так называемые «бурши», с рассеченными лицами, упившиеся и бездушные, легко врывались в актовый зал… [вооружённые] тяжеленными дубинками; беспрестанно провоцируя, они избивали то славянских, то еврейских, то католических, итальянских студентов и изгоняли беззащитных из университета. Во время каждого такого «променада»… текла кровь. Полиция… ограничивалась тем, что подбирала истекающих кровью потерпевших, которых хулиганы просто сбрасывали с лестницы»[1053].

Молодой Гитлер был убеждённым шёнерианцем, и ему потребовалось время, чтобы оценить личного врага Шёнерера, венского бургомистра д-ра Карла Люэгера и его Христианско-социальную партию: Когда я приехал в Вену, я относился к ним обоим враждебно. И лидер, и движение казались мне реакционными[1054].

Люэгер был «хозяином Вены», его партия безраздельно властвовала в столице. А Георг Шёнерер, которому Люэгер когда-то в знак уважения преподнёс букет васильков, после 1907 года так и не попал в парламент. Политический труп, не более того.

Приверженцы обоих противников не уставали враждовать друг другом. Партийные газеты ежедневно поливали противоположный лагерь грязью. Люэгер всегда выигрывал в этой борьбе. Он приказал не принимать шёнерианцев и социал-демократов на официальные должности, не разрешал им становиться поставщиками городских учреждений. Особо подлое наказание — запрет гимнастическим союзам этих партий тренироваться на принадлежавших городу школьных спортивных площадках — он обосновал так: «Мне в Австрии не нужны революционеры и почитатели Гогенцоллернов, мне в Австрии нужны честные, верные, преданные династии люди!»[1055]

Восхищаясь Шёнерером, Гитлер отдавал должное и Люэгеру, что свидетельствует о его определённой политической самостоятельности. Но в Христианско-социальную партию он не вступил, католическое мировоззрение ему было совершенно чуждо. Его привлекала и восхищала не партия, а выдающаяся личность Люэгера.

Если верить «Моей борьбе», к Люэгеру Гитлера привели антисемитизм и газета «Дойчес Фольксблатт». Рассуждая о венской «еврейской прессе» и её мнимой враждебности по отношению к немцам, он пишет: Я увидел, что одна антисемитская газета, «Дойчес Фольксблатт»,… вела себя пристойнее… Теперь я иной раз читал «Дойчес Фольксблатт», газета казалась мне не такой значительной, но в этом отношении более чистоплотной. Резкий антисемитский тон меня не совсем устраивал, однако я время от времени вчитывался в аргументы, и они заставляли меня задуматься[1056].

«Дойчес Фольксблатт», выходившая большим тиражом, когда-то перешла от Шёнерера к Люэгеру. Газета представляла радикальное националистическое крыло христианских социалистов и исповедовала агрессивный антисемитизм. Как бы то на было, чтение этой газеты дало мне возможность постепенно познакомиться с движением и его лидером, которые тогда царили в Вене, — с д-ром Карлом Люэгером и Христианско-социальной партией[1057].

Люэгера-оратора Гитлер впервые услышал в 1908 году, на выступлении в «Народном зале» ратуши: Во мне происходила внутренняя борьба, я хотел его ненавидеть, но вынужден был восхищаться, не мог иначе; он обладал выдающимся ораторским талантом[1058]. В «Народном зале» венской ратуши устраивали крупные мероприятия — например, принесение присяги новыми гражданами города. Новоиспечённые венцы должны были в присутствии бургомистра торжественно произнести «Клятву венского гражданина» и пообещать сохранять «немецкий характер Вены». Таким образом, «ненемецкие» переселенцы отрекались от своей прежней национальной принадлежности.

Возможно, Гитлер присутствовал на такой церемонии именно 2 июля 1908 года, когда конфликт между немцами и чехами особенно обострился. Люэгер, как всегда на таких мероприятиях, воспользовался поводом высказать свою точку зрения по поводу национального вопроса в Вене в целом. «Дойчес Фольксблатт» писала, что бургомистр «отверг подозрения, будто он ненавидит чехов, но со всей определённостью подчеркнул, что тон в столице империи задают немцы, а прочие должны делать то, что им скажут; приехавшие в Вену чехи должны подлаживаться под своё окружение, то есть, германизироваться».

Переселенцы должны понимать, «что земля, на которой выросла старая императорская резиденция, — это немецкая земля и таковой останется, что Вена не пойдёт ни на какие уступки славянским элементам, стремящимся в центр империи, что обязанность чехов и им подобных, пользующихся гостеприимством Вены, — не выпячивать свою национальную принадлежность, а влиться в немецкую среду»[1059].

Люэгер любил повторять: «Вена — немецкий город и таковым останется!», причём слово «немецкий» здесь означало лишь языковую принадлежность и не имело отношения к планам присоединиться к Германии. Поэтому в глазах молодого Гитлера Люэгер был «германизатором» Вены.

^{Д-р Карл Люэгер, бургомистр Вены с 1897 по 1910 год}

В 1908 году Люэгеру 64 года, он уже одиннадцать лет на посту бургомистра и пользуется такой любовью у населения, какой не удостоился никто из его предшественников или преемников. Он страдал тяжёлым заболеванием почек и почти полностью ослеп, но каждое из его всё более редких выступлений становилось для города большим событием. Его невероятную популярность признавали даже политические противники, например Фридрих Аустерлиц в «Арбайтерцайтунг»: Люэгер был «некоронованным королём, ратуша — его Хофбургом… Он был популярнее любого актёра, знаменитей любого учёного. Люэгер — это явление в политике, которым не может похвастаться ни одна столица. Такой любви человек может добиться только в Вене, и только такой человек, как Люэгер… Где ещё в мире мыслимо такое поклонение?»[1060]