— Ты потише бы, — буркнул Камбулат.

— Лучше скажи — чего там тебя спрашивали? — Корф разве что не подпрыгивал от тревожного любопытства. — Нам ведь сейчас тоже идти…

— Да ерунду всякую, — беззаботно отмахнулся Поплавский, устраиваясь на стуле прямо около двери. — Кто такой, зачем приехал в Красное село, что там делал…

— А ты чего? — усмехнулся Камбулат.

— А я сказал, что мы с друзьями по банкам стреляли. Ну, а что какие-то там господа с резиновыми пулями в ребрах в больницу поступили — так это не надо было в такое время без фонариков ходить.

— По банкам? — Корф со стоном хлопнул себя по лбу. — В Красном селе? В три часа ночи?

— Ну… а что такое? Всякое ж бывает.

Поплавский определенно что-то не договаривал, однако в его способности выкрутиться из любой, даже самой безнадежной ситуации, я ничуть не сомневался. А вот остальные подобной суперсилой, к сожалению, не обладали. И когда дверь в кабинет снова скрипнула, открываясь, я на всякий случай приготовился к худшему.

— Так… Следующий! — В коридор высунулась почти лысая голова с огромными кустистыми бровями и бакенбардами цвета волчьей шкуры. — Камбулатов — в кабинет.

На этот раз сидение в коридоре оказалось еще более томительным. Для Корфа, во всяком случае. И если возвращения Поплавского он ожидал с изрядной долей скуки, то теперь убрал телефон, чего на моей памяти, можно сказать, и не случалось вовсе. Бедняга сидел, как на сковородке, то и дело ерзая, а через четверть часа и вовсе вскочил и принялся ходить туда-сюда, пока дверь со скрипом не распахнулась, и к нам не вернулся мрачный как туча Камбулат.

Который тоже не смог поведать ничего особенно полезного. Чинуш иж межведомственной комиссии наделили изрядными полномочиями, но, похоже, забыли отсыпать профессионализма или хотя бы обычной смекалки. Вопросы они задавали самые что ни есть банальные и предсказуемые, да и давили без огонька. Не знаю, кого именно его высокопревосходительство канцлер пожелал увидеть в рядах только-только народившегося следственного органа, но серьезных талантов сыскного дела среди них определенно не имелось.

Такое я уже проходил — и десять лет назад, и пятнадцать, и даже в те времена, когда еще носил капитанские погоны. Определенная категория офицеров отлично умела брать под козырек и с лихим и придурковатым видом бежать исполнять распоряжения, но на этом их таланты обычно и заканчивались — работать у них… скажем так, не очень получалось.

И после рассказа Камбулата я уже почти не сомневался, что высочайшая воля собрала под крышей здания на Фонтанке именно таких. А чтобы вот так запросто расколоть бойцов гардемаринской роты и уж тем более курсантов, привычных изворачиваться и находить все мыслимые и немыслимые оправдания ночным побегам из располаги, нужны немалые способности. Камбулат пережил допрос, Поплавский, судя по улыбающейся роже, при этом еще и заставил господ следователей понервничать. Сомнения были только насчет Корфа — его приверженность всяким правилам и природная мягкотелость вполне могли сыграть с нами злую шутку.

Но, видимо, переживал я зря. Его благородие барон провел в кабинете чуть ли не сорок минут — вдвое больше Камбулата — но наружу вышел с гордо поднятой головой. Раскрасневшийся, взъерошенный и наверняка в глубине души перепуганный до чертиков, но при этом все же воплощающий своей физиономией победу над силами зла.

Хотя бы временную.

— Острогорский! — судя по хищной ухмылке, Волчара с бакенбардами — так я про себя окрестил уважаемого члена… комиссии — решил оставить меня на десерт. — В кабинет!

Шагнув через порог, я осмотрелся по сторонам. Коридор, в котором мы ожидали «расстрела» казался ветхим, но помещения в здании, похоже, выглядели еще хуже. Шкафы для документов будто притащили с чьей-то полузаброшенной дачи, а кресла и обшарпанный письменный стол размером с небольшой автомобиль и вовсе уже давно просились на свалку. Доисторические карнизы из красноватого металла обвисали под весом пыльных штор, а обои держались на стенах лишь потому, что уже давно стали с ними единым целым.

Да и сами господа следователи вполне соответствовали своему ветхому логову. При тусклом свете настольной лампы Волчара окончательно утратил и грозный вид, и остатки презентабельности, превратившись в потрепанного жизнью немолодого вояку, которому якобы-строгий гражданский костюм шел даже меньше, чем корове седло.

Он не спешил представиться, но я уже и так примерно представлял чуть ли не всю его биографию. Скорее всего, потомственный вояка. Невыдающиеся способности и соответствующие им успехи: учеба сначала в кадетском корпусе, потом в Павловском или Владимирском пехотном, посредственные баллы при выпуске… и такая же посредственная служба. Которую Волчара, впрочем, мог и миновать, если отец или влиятельный покровитель смог засунуть его сразу в Академию. Откуда он неторопливо перекочевал то ли в штаб, то ли министерство, где и застрял на веки вечные в чине не выше полковника.

И даже в межведомственную комиссию бедняга наверняка угодил не по собственной воле, а исключительно оттого, что его таким незамысловатым образом спихнуло вышестоящее начальство. Шустрые коллеги благоразумно успели «соскочить» или сказаться больными, а Волчара… Волчаре не повезло. Такая вот невеселая история. И скучная — как и сам ее единственный персонаж.

В общем, даже его коллега интересовал меня куда больше, хоть и встретился мне не в первый раз. Человек за столом, конечно же, не дергался и не пытался прятать лицо в тени, но все равно выглядел так, будто готов был хоть сейчас удрать отсюда куда подальше — лишь бы не встретить со мной взглядом.

— Доброй ночи, ваше высокородие, — усмехнулся я. — Признаться, не ожидал…

— Я тоже. — Соболев поморщился, как от зубной боли, и указал мне на обшарпанное кресло напротив. — Присаживайтесь, господин прапорщик.

— Благодарю.

Я не смог удержаться и устроился нарочито небрежно, откинувшись на жалобно скрипнувшую спинку и забросив ногу на ногу. Частично из хулиганских побуждений, части для того, чтобы его высокородие не забыл, что уже давно и плотно сидит у меня на крючке, и изображать из себя сурового и беспощадного сыскаря лучше не стоит.

Ведь если я вдруг начну говорить — могу ненароком сказать что-нибудь и про их делишки с покойным Резниковым.

Соболев явно был старше и по чину, и по должности в комиссии, однако допрос почему-то начал Волчара. Нетерпеливо пробежался по стандартам «имя-фамилия-звание-курс», а потом вдруг круто сменил тон, явно намереваясь взять быка за рога.

— Значит так, моряк, — проговорил он, грузно опускаясь в соседнее кресло. — Спрашиваю один раз, поэтому предупреждаю сразу: будешь юлить — мало не покажется. Понял?

— Так точно, — вздохнул я.

— Про ваши выкрутасы нам уже все давно известно. Так что давай не тяни резину и рассказывай, что вы четверо делали ночью в Красном Селе.

— Что мы делали?.. — Я вспомнил, как ответил Поплавский. — С друзьями гуляли, ваше благородие. Стреляли по банкам. А потом услышали шум, и кто-то…

— Хватит паясничать! — рявкнул Волчара, изо всех сил пытаясь принять грозный вид. — Я тут с тобой что, в бирюльки играть сел? Вообще-то твои товарищи уже все выложили, так что…

— Нет, не выложили. Если бы хоть один начал болтать, вы бы с него до утра не слезли. — Я покачал головой. — Так что давайте пропустим бессмысленную болтовню и сразу перейдем к той части, где вы оставляете мне номер и просите перезвонить, если я вдруг вспомню что-нибудь важное.

— Слушай, ты, мальчишка…

Волчара вскочил из кресла и навис сверху, не слишком-то убедительно делая вид, что сейчас схватит меня за грудки. Но, конечно же, не схватил: во-первых, у них с Соболевым наверняка не имелось полномочий трогать руками господ благородного происхождения. Во-вторых, даже самый заурядный умишко мог сообразить, какие силы стояли за нами. И в третьих, я уже обладал определенной репутацией, и любой человек, который хотя бы иногда читал газеты или смотрел новостные каналы, просто обязан был знать, что Владимир Острогорский и сам кое-что смыслит в рукоприкладстве.