— Ну вот. Я же говорил, что ты у нас умница, — Я скользнул подбородком по сукну. — А ты не верил.

— Он себе просто цену набивал, — послышался смешок Поплавского.

— Тихо вы все! — гаркнул вдруг Корф. — Не мешайте работать!

Все тут же замолчали,и я почувствовал, как тепло переместилось и охватило часть головы. Где-то глубоко внутри вдруг возникло неприятное ощущение. Как будто черви копошиться начали…

— Не дергайся! — прикрикнул Корф. — Сейчас… Один канал почти закрыл…

И тут я ощутил нечто более страшное, чем сомнительное шевеление внутри черепной коробки. Тело вдруг внезапно пробил озноб, в глазах потемнело, а рот — высушило. То же самое я ощущал в салоне Алениного авто. Только сейчас — в десять раз сильнее.

— Антош, ты чего творишь? — прохрипел я.

— Работаю, — буркнул тот. — Второй канал закрыл, осталось контур замкнуть.

— Быстрее!

Воздух вдруг стал очень сухим и жестким, твердым. Практически осязаемым — и никак не хотел втягиваться в легкие.

Проклятый старикашка все-таки достал меня!

— Есть! — воскликнул Корф.

И меня тут же отпустило. Ну, практически тут же. Я перевернулся на спину и некоторое время лежал, жадно вдыхая невероятно вкусный воздух.

Никогда таким не дышал, надо же…

— Что случилось?

Оказывается, Камбулат и Поплавский уже давно вскочили и сейчас стояли у стола, беспокойно глядя на меня.

— Попить дайте, — попросил я.

Камбулат тут же метнулся к холодильнику и принес лимонад. Только осушив половину бутылки, я отставил ее, и проговорил.

— Случилось то, что еще бы пара минут — и вы бы со мной уже не разговаривали. Распутин почти дотянулся до меня. И если бы не Антоша…

— А что Антоша?

Кажется, Корф перенервничал и сейчас не особенно понимал, в каком контексте его упоминают — ругают или хвалят.

— А Антоша меня спас, — ответил я. — Успел закрыть контур.

— В последний момент. — Поплавский уперся кулаками в бока и выпятил грудь. — Как герой. Фантастического сериала класса «Б».

Три взгляда сошлись на моем ничего не понимающем, покрасневшем и явно смущенном спасителе, а потом тишину штаб-квартиры сотряс взрыв веселого, беззаботного смеха. Так смеяться можно только в одной ситуации: когда только что избежал смерти, и тебе ничего не угрожает.

По крайней мере — в ближайшее время.

— Ну ничего ж себе, — негромко проворчал я, оглядываясь по сторонам. — Могут ведь, когда хотят… Или когда надо.

Николаевский зал выглядел точно каким я его помнил. Белые колонны, двери, выходящие на балкон с видом на площадь и паркетный узор на полу. Стык в стык, без единого намека на щель или неровность, способную испортить безупречный орнамент. Каким-то чудом вернулась на место даже хрустальная люстра под потолком, хоть от нее наверняка и остались одни воспоминания. Свечка выдает не только запредельный уровень энергии, но и и соответствующую температуру. Достаточно высокую, чтобы расплавить и металл, и стекло, и вообще все что угодно.

Или даже испарить.

Но сейчас все вокруг выглядело так, будто эта часть дворца не превратилась в руины полгода назад. Ремонт, если верить словам младшего Гагарина, закончили совсем недавно, однако о нем уже ничто не напоминало. Разве что стены еще немного «фонили» остатками прошедшей здесь разрушительной мощи — Конфигураторы и придворные так и не смогли вычистить их до конца.

Впрочем, почувствовать такие нюансы были способны разве что самые сильные и опытные из собравшихся во дворце Одаренных, а они уж точно знали, кто и почему решил устроить прием в честь герцога Брауншвейгского именно здесь.

Николаевский зал вернул себе прежний вид в рекордные сроки. Кому-то очень хотелось показать Георгу — а заодно и всей его объединенноевропейской свите — что Петербург смог пережить потерю его величества императора.

Такой вот незатейливый символизм. Казалось бы, ничего особенного и важного. Мои товарищи по Корпусу наверняка и вовсе не заподозрили, что место для приема выбрали неспроста. Но я достаточно хорошо знал нравы высшего света столицы и ничуть не сомневался: случайностей в такой день не будет. И все — от зала до цвета галстука, который наденет его высокопревосходительство канцлер — имеет какое-то значение.

Я украдкой оглядел товарищей. Поплавский, как и всегда, напустил на себя лихой и придурковатый вид, а Камбулат, напротив, воплощал тяжеловесную серьезность. Остался неподалеку от входа, сцепил пальцы и подпирал стену широченной спиной, будто заделавшись матерым секьюрити. И только его благородие барон Корф никак не мог скрыть волнение: тяжело вздыхал, не переставая крутил головой и то ли дело оттягивал указательным пальцем ворот, будто надетая под парадный китель белоснежная рубашка вдруг стала слишком тесной.

С того момента, как товарищи узнали, кто я такой на самом деле, они вели себя несколько скованно и будто бы растерянно. Словно не понимали, как теперь держаться со мной. Я изо всех сил пытался показать друзьям, что я — тот самый Вовка, с которым они собирались драться на дуэли, бегали от комендачей, вкушали божественные свитки шавермы и задорно били лицо красноперым, но понимал: пацанам нужно время хотя бы осознать все услышанное — не говоря уже о том, чтобы принять.

Так что все обязательно вернется на круги своя… Но не сразу.

Да и помимо этого хватало причин для неловкости: компания вокруг подобралась не самая простая. Титулованные аристократы, послы европейских держав, высшие армейские чины, с полдюжины министров, великая княжна Елизавета, герцог Брауншвейгский…

И четыре курсанта Морского корпуса.

На нашем месте кто угодно, пожалуй, чувствовал бы себя не в своей тарелке. Из младших чинов в зале присутствовали только агенты — то ли особая комиссия, то ли Третье отделение — и гардемарины у каждой двери. Рослые фигуры в темно-красных мундирах поприветствовали нашу четверку едва заметными кивками и снова застыли.

Сегодня я был для них не сослуживцем, а важным гостем, которого следовало охранять — без всякой фамильярности.

— Прошу, господа, пожалуйте за мной. — Высокий худой мужчина в парадной форме камер-юнкера жестом пригласил проследовать в дальний конец зала. — Ее высочество Елизавета Александровна желает вас видеть.

Я так и не понял, к кому обращались — то ли ко всем четверым, то ли ко мне лично. Наверное, поэтому остальные и выдвинулись следом, чуть запоздав. Вроде бы и вместе, но при этом на некотором отдалении.

Впрочем, добраться до Елизаветы мы все равно не успели. Все разговоры вдруг стихли, и в тишине зазвучал знакомый голос.

— Доброго дня, друзья мои! С вашего позволения, я буду говорить именно так — ведь за то недолгое время, что я провел в Санкт-Петербурге…

По торжественному случаю его светлость вновь нарядился в черный мундир с орденами, разом превратившись из просто Георга, каких-то пару недель назад задорно хлеставшего с нами пиво за гаражами в Выборге, в солидного и до забавного взрослого герцога Брауншвейгского. После побега от иберийских телохранителей за него взялись всерьез, и виделись мы не так уж часто.

И все свое время бедняга, похоже, проводил, оттачивая мастерство владения русским языком. И до этого не слишком заметный акцент исчез чуть ли не полностью, фразы понемногу обретали привычное местному уху звучание, а речь на этот раз даже не казалась вызубренной по бумажке.

Хотя наверняка именно таковой и была.

— Знаю, что в России младшие обычно высказываются последними. Но я здесь пока еще чужой, а значит, как гость, могу слегка нарушить традиции — и произнести тост прежде, чем заговорят почтенные государственные мужи, которых я до сих пор никак не могу запомнить по имени и отчеству. — Георг сделал паузу, дав публике вежливо похихикать, и продолжил: — Так позвольте же, милостивые судари и сударыни, поднять этот бокал за всех, кто сегодня собрался в этом зале!

Невесть откуда взявшийся официант с подносом встал сбоку и терпеливо ждал, пока мы с товарищами обзаведемся шампанским. И потом так же незаметно исчез, буквально растворившись в орденоносной толпе.