Он шагнул ближе к Мэри и пошел бок о бок с нею. Красота неба и земли, отразившись в ее глазах, обрела еще большее величие и хлынула на него обжигающим потоком. Он любил ее. Это было невозможно отрицать. Теперь они стояли среди апельсиновых деревьев. Закат угас, стемнело, и, словно серебристое, медленно покачивающееся кадило, по небу поплыла луна, озаряя сиянием деревья. Под одним из них Мэри остановилась и подняла руку к хрупким ветвям.

– Посмотри, – прошептала она. – Разве это не прекрасно и не удивительно?

Дерево, сгибающееся под тяжестью зрелых фруктов, было усыпано цветами и бутонами, волшебно сверкающими в лунном свете. Бутоны и плоды. Невинность и зрелость. Два объединенных достоинства, которыми так загадочно обладала Мэри.

Он раздвинул листву и обхватил пальцами сияющий апельсин. Тот лег в его ладонь, прохладный и шелковистый, как грудь девственницы. Он не стал срывать его. И она не стала, лишь отломила крохотную ветку с цветком, который теперь источал аромат у ее щеки, и закрыла глаза.

Переполненный нежностью, он с трепетом взглянул на любимую. Когда она приподняла руку, под платьем обозначился тонкий контур ее груди, с такой невинностью предлагавшей ему себя, что Харви отчаянно захотелось обхватить ее ладонью, как он только что обхватил апельсин.

– Мэри, – сказал он, и вновь ее имя прозвучало в его устах так изысканно, что к глазам подступили слезы. – Я никогда не знал ничего подобного и не встречал никого, кто был бы столь же прекрасен, как ты. Я не могу понять, что творится со мной. Но знаю, что до сих пор моя жизнь была никчемной.

Долгие-долгие годы она ждала этого мгновения, и ее глаза, которые она закрыла, вдыхая аромат апельсиновых цветков, робко открылись ему навстречу. Странная пульсация, беспокоившаяся ее весь день, вернулась, и в висках отчаянно застучало. Она подумала: наверное, это от счастья.

Бурлящее в его крови желание нарастало, и лицо, больше не изможденное, озарилось безудержной радостью. Внезапно к нему пришла мысль, что он никогда еще не прикасался к Мэри. «Нет, – подумал он, – я даже не касался этих пальцев, которые могли бы прижаться, такие прохладные и мягкие, к моим губам». Его била дрожь. Он протянул руку.

Мэри чувствовала себя сейчас легче пронизанного лунным светом воздуха. Но жилка на виске билась, билась, билась, приводя ее в полное замешательство. Словно в трансе, Мэри положила апельсиновую веточку на ладонь Харви. Он неловко пристроил веточку меж ее прядей. Она попыталась улыбнуться. Внезапно ощутила, что губы занемели и пересохли. Она не могла улыбнуться в ответ на его растущую нежность, которая воспламеняла ее.

Он был близко к ней, так близко, что вдохнул раскрывшуюся сладость ее тела. Он задержал дыхание. Вместе в этом заброшенном доме, окутанные ароматной страстной ночью, одни. Все неизменно и предначертано. В ее волосах бледно сиял цветок апельсина. Ничто ни на земле, ни в небесах не могло отобрать у них любовь – любовь, которую Харви никогда не знал прежде и которая, как бы это ни было невероятно, принадлежала теперь ему.

– Ты счастлива?

– Я счастлива, – ответила она, задыхаясь. – Это все, что я знаю. Я чувствую легкость и свободу. Отстраненность от всего.

Казалось, что ее сердце раздувается, как горло певчего дрозда. Она чувствовала, что он тянется к ней. Но – какая жестокость! – собственное тело превратилось в клетку, которая жестко сковала ее нарастающий пыл.

Всей душой она тосковала по этому человеку. Оставить эту тоску неутоленной означало бы познать горечь смерти. «Я люблю его! – отчаянно подумала она. – Я наконец нашла любовь, которую так томительно ждала всю жизнь». И, чувствуя, как разум погружается во тьму, произнесла слабым голосом:

– Я пришла сюда потому, что люблю тебя. О любовь моя, ты понимаешь? На свете не существует ничего, кроме тебя. – А потом жалобно прижала ладонь ко лбу.

Харви испуганно смотрел на нее, раздираемый радостью и страхом. Бледность ее лба ослепила его. Ее глаза затуманились – внезапно сказалось утомление от внутреннего жара. Он безотчетно взял Мэри за руку, и его обожгло как огнем. Такой же горячей была ее голова в тисках боли. Все краски схлынули с его лица, губы побелели. В душе, только что певшей от счастья, нарастала паника.

– Мэри, любимая! – вскричал он. – Как пылают твои руки!

– Те непонятные ощущения, – пробормотала она почти неразборчиво, – вернулись. Но они пройдут, как проходили раньше. Какое это имеет значение, если я люблю тебя?

Она снова попыталась улыбнуться, но лицо словно превратилось в маску, дразнящую ее издалека. И не в одну, а в множество масок, скалящихся в тенях апельсиновой рощи. И невзирая на все это, Мэри с тоской жаждала раствориться в сладости поцелуя.

А потом вдруг ощутила себя побежденной и вся съежилась. В отчаянии попыталась повторить: «Я люблю тебя», но слова не шли. Скалящиеся маски начали вращаться вокруг нее все быстрее и быстрее, летя с головокружительной скоростью. Земля встала на дыбы, навалилась тьма. Теряя сознание, она упала вперед, на руки Харви.

Пораженный ужасающей мыслью, он глухо вскрикнул. Поддерживая невесомое тело, снова взял руку Мэри. Пульс под изгибом тонкого запястья бешено несся вскачь. Горящая щека прижималась к его щеке. Все ее тело пылало.

– О боже, – простонал он, – почему я сразу об этом не подумал? Это лихорадка!

Она приподняла белые веки и на мгновение заглянула в его глаза – широко распахнутые и печальные, как у раненой птицы.

– Наконец-то, – слабо прошептала она. – Но какие ужасно странные ощущения…

А потом ее голова упала на его плечо.

Мгновение он сосредоточенно смотрел на закрытые веки, потом со страстной поспешностью подхватил Мэри на руки и, побежал, спотыкаясь, через сад обратно к дому. Дверь подалась под яростным толчком его плеча. Он не притормозил в холле, с громким криком «Мануэла! Мануэла!» взлетел вверх по лестнице и ворвался в свою спальню. Уложил свою ношу на кровать, накрытую старым парчовым покрывалом, и, задыхаясь, опустился на колени рядом. При виде распростертого тела, такого беспомощного, Харви пронзила мысль, лишившая его остатков самообладания. Слезы застилали ему глаза. Обезумевший, он сжал ее вялые руки между своими ладонями.

Внезапно раздался скрип, и Харви поспешно обернулся. В дверях стояла Мануэла, глядя на него из полумрака хмуро и испуганно. Не поднимаясь с колен, он торопливо произнес:

– Английская сеньора больна, потеряла сознание. Принесите воды, пожалуйста. Быстрее.

Она не пошевелилась, но после паузы, показавшейся Харви невыносимо долгой, невозмутимо спросила:

– И что тут нужно этой английской сеньоре?

– Ничего не нужно! – закричал он. – Но она больна. Принесите кувшин воды, живо.

Наступила тишина. Служанка, тупо уставившись на него, казалось, перебирала нелепые домыслы в темных закоулках своего ума. Затем резко наклонилась вперед, заглядывая через плечо Харви, и ее глаза под землистым лбом забегали.

– Боже правый! – визгливо воскликнула она. – Больна, вы говорите… Боже мой, я видывала у людей такие лица. – Ее голос звучал все громче. – Да у нее же на лице все написано! Та самая хворь!

– Тише! – сурово отрезал Харви. – Принесите воды, я вам говорю. Вы должны мне помочь. Понимаете?

Мануэла отшатнулась и явно приготовилась к ожесточенным протестам. Однако возражать не стала. Постояла, скрестив руки, странно неподвижная, потом ее рот захлопнулся, как ловушка. Не произнеся ни слова, она развернулась. Бросив напоследок взгляд через плечо, неслышно вышла из комнаты.

Харви немедленно поднялся с колен и зажег еще одну свечу. Руки у него дрожали так, что расплавленный воск полился горячими струйками по пальцам, но он держал свечу, прикрывая ладонью пламя и заглядывая Мэри в лицо. Оно покраснело, веки слегка распухли, губы были алыми, как рана. С его губ сорвался стон. Он знал – это та болезнь, о которой говорила Мануэла.

Мануэла! Эта женщина когда-нибудь вернется? Он бешено сжал кулаки, с внезапной решимостью выскочил из комнаты и побежал вниз по лестнице, выкликая служанку: «Мануэла! Мануэла!» Его голос срывался, то набирая высоту, то пропадая в темной пустоте холла, столовой, кухни. Ответа не было. Харви звал и звал, потом внезапно остановился в брошенной кухне, потрясенный осознанием правды. Мануэла струсила. Сбежала.