– Сегодня из Берна специально по случаю приедут мои друзья-дипломаты. Быть может, вам захочется познакомиться с ними, если вы не сочтете это скучным.

Он был глубоко тронут. Хотя он не считал себя снобом – боже упаси, нет! – он любил знакомства с «достойными людьми».

– Вы очаровательны, Фрида, – шепнул он, внезапно бросив на нее быстрый, проникновенный взгляд.

Вечер был в самом разгаре. Длинный зал гудел, наполненный до отказа. Съехалась вся знать округа, много достойных бюргеров Мелсбурга и те фестивальные исполнители, кто давал концерты в течение всей недели. Последние, увы, в основном принадлежали к старой гвардии, так как, в отличие от более крупных курортов Монтрё и Люцерны, Мелсбург был небогат, и, выбирая между сантиментами и скудными средствами, комитет из года в год возвращался к знакомым именам и лицам. Сквозь сигаретный дым Мори разглядел немощную фигуру распорядителя, который едва доковылял до подиума, весь закованный в видавший виды тесный фрак с позеленевшими от пота подмышками. А там уже стоял виолончелист, высокий и тощий, как жердь, в сильно потертых на коленях брюках – видимо, надолго со своим инструментом он никогда не расставался. Музыкант разговаривал с английским контральто, Эми Риверс Фокс-Финден, обладательницей выдающегося бюста. Впрочем, какая разница, подумал Мори, весело пробираясь сквозь толпу со своей спутницей, – публика на концертах, всегда восторженно и долго аплодирующая, напоминала ему (как бы он ни любил своих соседей) радостных овец, усаженных в ряды и хлопающих передними ногами.

Им подали не поддающийся определению тепловатый напиток, в котором плавали кусочки тающего льда. Она не стала пить, а лишь понимающе переглянулась с Мори, словно говоря: «Как вы были правы… и как хорошо, что я угостилась у вас вкусным чаем». Ему еще померещилось, что она добавила при этом: «Вы меня порадовали!» Затем, слегка надавив локотком, она направила его в другой конец зала, где познакомила сначала с немецким, а потом с австрийским министрами. Он не преминул отметить про себя ту симпатию и уважение, с которыми каждый из них приветствовал ее, и с каким достоинством она отклонила их комплименты. Когда они вновь перемещались по залу, его шумно окликнул поверх голов некий спортивного вида англичанин – сияющая вставными зубами улыбка, налитые алкоголем глаза, двубортный синий блейзер с медными пуговицами, мешковатые бурые штаны и потертые замшевые туфли.

– Рад тебя видеть, дружище, – прогремел Арчи Стенч, размахивая бокалом с настоящим виски. – Не могу сейчас подойти. Должен держать нос по ветру. Я тебе звякну.

Мори слегка помрачнел и вместо ответа нетерпеливо махнул рукой. Ему не нравился Стенч, корреспондент лондонской «Дейли эко», который также подрабатывал «на стороне», ведя еженедельную светскую колонку в местной газете, где печатал легкомысленные статейки, часто довольно ядовитые. Несколько раз его жало вонзалось и в Мори.

К счастью, они оказались в дальнем конце огромного зала, где у широкого эркера собрались их близкие друзья. Здесь была рассудительная мадам Лудэн, одна из владелиц сети отелей; ее хрупкий муж разговаривал с доктором Альпенштюком, угрюмым любителем горных высот. Высокий, прямой, известный исполнитель йодля в молодости, этот достойный доктор ни разу не пропустил ни одного фестиваля. За его спиной, рядом с уродливыми сестрами Курте, за круглым столом, с которого она близоруко смела все коктейльные печеньица в пределах досягаемости, сидела Галли, маленькая русская старушка княгиня Галлатина, глухая как пень, редко подававшая голос, но посещавшая все мероприятия, чтобы поесть и даже кое-что унести с собой, умело спрятав в большую растрескавшуюся сумку, неизменно висевшую на ее локте, разбухшую от припасов и документов, доказывавших ее родство со знаменитым князем Юсуповым, мужем царской племянницы. Блеклое хроменькое существо с изношенным соболем на шее; каким бы ни было ее тяжелое прошлое, оно наградило ее покорной сладенькой улыбкой. Не слишком презентабельна, возможно, но тем не менее настоящая княгиня. Всеобщим вниманием владела совершенно противоположная особа – Леонора Шуц-Шпенглер, и пока они приближались, мадам Альтисхофер шепнула со смешком:

– Придется выслушать подробный рассказ о поездке Леоноры на охоту.

Замолчав на полуслове, Леонора послала им ослепительную улыбку. Это была оживленная маленькая брюнетка из Тессина, с красным смеющимся ртом, цепким взглядом и красивыми зубами; несколько лет тому назад она прогрызла себе путь к сердцу Германа Шуца – богатейшего экспортера сыра в Швейцарии, большого, бледного, грузного мужчины, который, казалось, был сделан из этого продукта. И все же Леонора сама по себе была достойна любви, хотя бы за ее великолепные и веселые вечера, пирушки, происходившие на вилле, выстроенной на холме, высоко над городом, во флигеле, освещенном свечами и отделанном красным деревом, со стенами, ощетинившимися изломанными рогами млекопитающих, среди которых порхали и щебетали стаи волнистых попугайчиков, пока Леонора, надев бумажный колпак, щедро потчевала гостей борщом, дыней, гуляшом, икрой, сырными блинчиками, пекинской уткой, трюфелями в портвейне и другими экзотическими блюдами, прежде чем затеять дикие и невероятные игры, рождавшиеся у нее в голове.

Мори редко обращал внимание на восторженные, бессвязные речи Леоноры, и мысли его блуждали, когда она продолжила описывать на французском поездку, из которой они с мужем недавно вернулись. До его сознания донеслось, что у Шуца к концу жизни проявились амбиции егеря: он арендовал охотничье угодье, кажется, где-то в Венгрии.

Леонора все не унималась, и его ухо невольно выхватило несколько фраз, после чего он начал внимательно вслушиваться, чувствуя, как внутри что-то больно сжимается. Она рассказывала вовсе не о Венгрии, а описывала одно местечко в высокогорной Шотландии, причем словами, внезапно показавшимися ему знакомыми. Не может быть; вероятно, он ошибся. Но рассказ продолжался, и его подозрение напряженно росло. Он услышал о дороге вверх по склону от устья реки, о панораме на болото с вершины холма, о реке, бегущей между высокими стенами ущелья прямо в озеро, о горе, доминирующей надо всем этим видом. Внезапно он ощутил дрожь, сердце перевернулось в груди и быстро забилось. Боже, мог ли он предполагать, что это вновь всплывет, причем так неожиданно? Ведь она назвала гору, и реку, и озеро; наконец она назвала пустошь, арендованную мужем, и все эти совершенно непредвиденные слова вызвали в Мори болезненный стыд, потрясение, дурное предчувствие.

Кто-то спросил ее:

– Как вас занесло в такую глушь?

– Мы добрались туда по абсолютно фантастической железной дороге – одна узкоколейка, три состава в день… Прибыли на восхитительную маленькую станцию с таким симпатичным названием…

Он ни за что не хотел слышать это название, но все же пришлось, и оно вызвало в воспоминаниях последнее, неминуемое, хоть и невысказанное слово. Он повернулся, пробормотав какие-то извинения, и побрел прочь. Правда, тут же обнаружил, что у его локтя добродушно трется Стенч.

– Уже уходишь, дружище? Что, не в состоянии дольше выдержать подобное собрание чудиков?

Ему кое-как удалось отвязаться от журналиста. В фойе холодный сквозняк взбодрил его, привел в порядок спутанные мысли. Он понял, что нельзя убегать вот так, вынуждая мадам фон Альтисхофер возвращаться одной. Он должен подождать, отыскать менее людное место – вон там, рядом с колонной, возле выхода, – оставалось надеяться, что она не задержится надолго. И действительно, не успел он дойти до колонны, как мадам фон Альтисхофер оказалась рядом.

– Мой дорогой друг, вы заболели? – озабоченно произнесла она. – Я видела, что вы побелели как полотно.

– Я действительно почувствовал себя довольно странно. – Он с усилием выдавил улыбку. – Там до ужаса душно.

– В таком случае мы сейчас же уходим, – решительно заявила она.

Он хотел было протестовать, но сразу оставил все попытки. Артуро стоял на улице, разговаривал с другими шоферами. Она пожелала отвезти Мори прямо к нему на виллу, но – не столько из вежливости, сколько от отчаянной необходимости побыть одному – он настоял на том, чтобы доставить ее в Зеебург.