– Миссис Бэйнем, почему вы презираете нас – мою сестру и меня? Мы не обладаем таким происхождением, как ваше, не настолько хорошо обеспечены, не стоим с вами на одной ступени социальной лестницы. Но несмотря на это, мэм, мы люди. По крайней мере, я так предполагаю. Мы заурядные люди, пытающиеся быть честными и добрыми.

Элисса без интереса прикурила сигарету. Но Трантер встал, внушительно прошагал к диванчику и уселся рядом с ней.

– Миссис Бэйнем, – церемонно произнес он сильным и мягким голосом, – я ждал возможности поговорить с вами. И позвольте заметить, – его глаза внезапно блеснули, а речь ускорилась, – я сейчас по-настоящему честен. Вы смотрите на нас с сестрой как на кого-то вроде факиров, попросту обманщиков. Но мы не такие. Нас, евангелистов, обливают грязью. О нас написаны книги, авторы которых потешаются над нами, нашей речью, нашей одеждой и всем прочим. Это неслыханно! И Бог свидетель, это неправда. Допускаю, бывали случаи – неприятные случаи, когда мужчины и женщины с повадками коммерсантов торговали словом Божьим. Но на каждого из этих шарлатанов приходится сотня других, честно и горячо верующих. Прочитав те книги, вы могли бы подумать, будто в религии нет ни унции добрых намерений и рвения. Будто каждый пастор сомневается в том, что проповедует. Это отъявленная ложь. Я верую каждой жилкой своего существа. Миссис Бэйнем, мэм, возможно, вы не сочувствуете этой вере, но хотя бы имейте сердце признать, что мы искренни.

Элисса смерила его покровительственным взглядом:

– Какая длинная речь… Что она значит? И так ли уж она важна?

– Важнее, чем вы думаете, мэм. И вы понимаете, что она значит. Поверьте, мне грустно видеть, что женщина с вашими талантами и возможностями, с вашей красотой слепа к смыслу жизни. Вы несчастливы. Вы перепробовали все и ни от чего не получили удовольствия.

Она вскинула брови:

– Ни от чего не получила удовольствия, вот как?

– Да! – воскликнул он. – Ни от чего! И вы никогда не станете счастливой, если не обретете Бога. В Нем единственная радость жизни.

Элисса глубоко затянулась сигаретой, глядя на ее мерцающий кончик.

«А этот малый искренен, – призналась она себе с каким-то бесцветным удивлением. – Что, если… поддаться капризу? – мелькнула у нее смутная мысль. – Нет, не стоит того. Профиль у него хорош, фигура крупная и довольно крепкая, но из ноздрей торчат крохотные волоски, и он такой зануда, о да, чудовищный, невыносимый зануда».

Неожиданно для самой себя она поинтересовалась:

– А сами-то вы счастливы?

– Разве вы не видите, – откликнулся Роберт, сияя, – что я счастлив? Спасение влечет за собой счастье – сегодня и в грядущем. Это очевидно… несомненно. Если бы вы только смогли это увидеть! О, как я хотел бы вас убедить, мэм!

Неприступная, защищенная собственной леностью, она спросила:

– Вы имеете в виду, что на самом деле хотите… спасти меня?

У нее возник смутный порыв в насмешку использовать другой глагол, но она сдержалась.

– Моя миссия – вести людей к спасению! – воскликнул он, и в напыщенной фразе прозвенела странная искренность. Он наклонился к Элиссе, впившись в нее влажным, жарким взглядом. – Неужели вы не попытаетесь, миссис Бэйнем? Неужели не попытаетесь прийти к Богу? Вы слишком хороши, чтобы стать заблудшей душой. Придите! Придите! О, позвольте мне помочь вам!

Она сидела неподвижно, пытаясь подавить приступ затаенного презрительного веселья, переполнившего ее внезапно и неодолимо. А потом разразилась безудержным смехом, сквозь который, словно трубный глас осуждения, прорвался громкий призыв судового горна. То был сигнал к обеду.

Наконец Элисса повернулась к Роберту.

– Мне пришло в голову, – сообщила она, запинаясь, – что вы не… вы так и не приняли эту свою вытяжку из печени.

Вечером того же дня, когда колокол пробил семь раз, Харви Лейт покинул каюту впервые с тех пор, как «Ореола» вышла в открытое море. Он остановился в проходе, ослепленный солнечным светом, от которого отвыкли глаза, и охваченный странным чувством отверженности, отстраненности от мира. В этом безжалостном свете лицо Лейта выдавало всю глубину его страдания. Щеки ввалились, однако, несмотря на слабость, он чувствовал себя лучше – несравнимо лучше. Траут побрил его, помог надеть невзрачный серый костюм и теперь наблюдал за ним из дверного проема каюты с тихой гордостью творца. Маленький стюард усердно опекал Харви все эти три дня, а еще частенько захаживал Коркоран, чтобы помучить его добродушными философскими рассуждениями.

Нельзя сказать, что Харви не испытывал благодарности к этим добрым людям, но, несмотря на все их старания, он чувствовал себя чужим на корабле. Впрочем, это совпадало с его желанием. Придерживаясь за перила, он поднялся к мостиковой палубе. С левой стороны, бесформенная, как мешок с мукой, сидела мамаша Хемингуэй, завернувшись в плед и положив на колени жирные, украшенные кольцами руки, похожие на куски сливочного масла. В этот момент она не курила и не совала в рот еду – просто сидела, ничего не делая. Но стоило ей увидеть Лейта, как в ее глазках-бусинках вспыхнуло живое злобное пламя.

– Ну надо же! – воскликнула она. – А это, кажись, наш чудик. Санта-Мария, эк вас перекорежило, ну и ну. У меня с перепугу аж поджилки затряслись.

Харви бросил взгляд на ее пухлые щеки, покрытые такими яркими красными пятнами, что, казалось, из них сочится кровь.

– Я должен извиниться? – холодно поинтересовался он.

– Да ну вас! – воскликнула она дружелюбным тоном. – Ну прикладываетесь вы к бутылке – мне с этого ни холодно ни жарко. Carajo, нет, сэр. А уж если соскочить pronto[96] – это прям пекло. Что вам нужно, так это капля «негритянской крови» – то есть стаут с портвейном. Забористое пойло. – Она подмигнула. – Скажите только словечко, и я мигом спроворю.

– Нет, спасибо, – безучастно ответил Харви и повернулся, чтобы уйти.

– Куда собрались, не уходите! – воскликнула она словоохотливо. – Садитесь, давайте подружимся. У меня язык чешется с вами попарлекать[97]. Тут только этот чертов старый сноб ошивается, не с кем и словом перекинуться. А ему будто палку в задницу воткнули, божечки. «Вы охотитесь?» – он меня давеча спрашивает, ага-ага, думал сбить с меня спесь. А я ему: «Да я не отличу лошадь от свиной ляжки, но будете надо мной потешаться, уж я вам устрою охоту, шкуру с вас спущу». – Она в негодовании качнула серьгами, но тут же улыбнулась. – Ты-то другой. Взбунтовался против всех, задиристый, как я сама. Этим ты мне и нравишься. Чтоб мне ослепнуть, если я тебе не сочувствую. – Она хитро прищурила глаз. – Загляни ко мне, когда приплывем в Санту. Перекусим, в немецкий вист перекинемся. Калле-де-ла-Туна, сто шестнадцать. Запиши себе.

– Ваша доброта поразительна. Но сомневаюсь, что смогу прийти.

– Как знать, кому где подфартит, петушок. – Она всмотрелась в него. – И раз уж мы тут болтаем, скажи, чего там мухлюет твой кореш Коркоран? Аж наизнанку выворачивается, всем зубы заговаривает. А я его запросто облапошила в рамми, вытянула из него мелкую монету. Он-то чего поперся в Санту? Никак не могу его раскусить.

Харви покачал головой.

– Не имею ни малейшего понятия, – холодно бросил он и, прежде чем мамаша Хемингуэй успела сказать хоть слово, поспешил отойти на расстояние, с которого не мог ее больше услышать.

В поисках уединения он обошел судно и выбрался на правый борт. Большинство кресел пустовало, лишь в двух кто-то расположился. Харви было все равно. Почувствовав внезапную слабость, он присел.

Лучи солнца, струившие целительное тепло, ложились, как бальзам, на его сомкнутые веки и проникали в измученное тело ласковыми касаниями. Уголки его рта, горестно опущенные, слегка расслабились. Рана в душе оставалась открытой и кровоточила, но на мгновение он забыл о боли. Прозрачный воздух. Водная ширь, поблескивающие гребни крупных мягких волн. Судно, плывущее на юг. Невероятно, но над мачтой кружили две ласточки, дорожа, должно быть, этим оазисом, случайно попавшимся им на пути и дающим безопасный приют до того момента, когда они увидят землю.