– Боже мой! Маленькая дьяволица! – прошептал кто-то позади Кэтрин. – Она затмевает всех.

Фраза распространилась как негласное мнение вдоль силового поля эмоций. Когда Паула Брент вышла, раздались жидкие аплодисменты. Все взгляды были прикованы к Нэнси. Убрав с дороги жену Рентона, она использовала все свои силы, чтобы повлиять на несчастного бизнесмена. Очевидное решение, хладнокровно предположила она, состоит в том, чтобы он женился на ней. И, отправившись в спальню одеваться, она оставила его переваривать ее ультиматум.

Тут Рентон наконец осознал, в чем с самого начала состоял ее план. На самом деле она намеревалась выйти за него замуж. До него, растерянного, вконец упавшего духом, дошло, что он стал жертвой этих двух женщин – своей жены и любовницы. Дилемма возникла по их вине. Но он не хотел принять очевидное. Обескураженный, он поспешно вытащил из кармана револьвер и выстрелил в себя.

Это должно было стать кульминацией пьесы. Но сейчас кульминация оказалась в другом, о чем, разумеется, позаботился сам Бертрам, с виртуозной и дьявольской изощренностью изменив концовку акта. Снова появилась Нэнси. Она услышала выстрел. Все еще в халате, она медленно вошла и увидела лежащего на полу Рентона. Остановилась и обнаружила, что он мертв. Затем последовала пантомима в исполнении Нэнси, которая затмила и предала полному забвению авторскую кульминацию.

Эта сцена в исполнении Нэнси, растянутая во времени, оказалась настолько пронзительной, что достигла вершин актерского мастерства. При виде мертвого Рентона с героини Нэнси слетела личина напускной наглости. Она упала на колени рядом с ним. Ее вульгарно накрашенное лицо исказилось от горя. Она любила Рентона. А он был мертв. Реальность стальной стрелой пронзила медную оболочку ее иллюзий. Ничего не видя перед собой, она взяла его руку и прижала к своим губам – это был настолько трагичный и настолько сдержанный жест, что у зрителей сердце замерло. Она не произнесла ни слова, пока потерянно не отпустила мертвую руку и не взяла телефонную трубку.

– Вам лучше подойти сюда, – раздался ее ломающийся голос. – Тут человек застрелился.

Это было потрясающе. Занавес опустился в абсолютной тишине, и в течение тридцати секунд зал отдавал невольную дань молчания произошедшему. У каждого в горле стоял комок от подлинных и незабываемых эмоций, столь неожиданно вырвавшихся из-под жесткой оболочки драмы. Многие оставались на месте, словно потеряв дар речи. Затем разразилась буря аплодисментов, в их диком крещендо слышалось имя Нэнси, которую вызывали на сцену. Это была сенсация. И несколько джентльменов из прессы, которые подхватили шляпы и незаметно поднялись со своих мест, знали, что это сенсация или даже больше того! О том же станут гласить и заголовки газет, хоть что-то узнавших о премьере.

Теперь же Нэнси выходила на поклон, рука об руку с бледноватой и довольно мрачной Паулой Брент, а затем одна, сдержанно раскланиваясь под аплодисменты, с охапками цветов в руках. Занавес опустился в последний раз. Люди в освещенном зале не переставали разговаривать и жестикулировать. Несомненно, это был триумф. У Кэтрин все еще щемило сердце от последней трагической сцены. Потрясенная триумфом Нэнси, она повернулась к Аптону и остальным.

– Что вы об этом думаете? – спросила она дрогнувшим голосом. – Разве она была не великолепна?

– Господи боже мой! – сказал Чарли, шумно высморкавшись в платок. – Это нужно было увидеть, чтобы поверить. Я никогда раньше не видел, чтобы Нэнси так играла.

– Она потрясающая! – воскликнула миссис Огден, и глаза ее увлажнились. – Просто потрясающая!

Когда публика перетекла к центральному проходу, имя Нэнси было у всех на устах. И тут Кэтрин заметила перед собой известного театрального критика, который, зажатый толпой, в своей брюзгливой манере беседовал с критиком из конкурирующей газеты.

– Она хороша, – признал Грей. – А ты сам что думаешь, Сол?

– Вполне, – выговорил Иззард уголком рта. – Во всяком случае, оказалась чертовски непослушной кошечкой.

– Ты имеешь в виду по отношению к Брент?

– Разумеется!

– Ха! Брент уже давно на это напрашивалась, Сол.

– Возможно.

– А эта крошка хороша.

– Да, Уолтер, – буркнул Иззард после многозначительной паузы. – Полагаю, что эта крошка действительно хороша. Притом что многие из них начинают с пучка искр, а заканчивают дымом. Но тут дымом не закончится. Нет, сэр. У этой все настоящее – и эмоции, и восприятие. В ее возрасте, в наши дни, у нее всего сполна.

Пресса двинулась дальше, а с нею и двое критиков. И все же слова Иззарда взволновали Кэтрин. Когда ее компания свернула в коридор, ведущий ко входу на сцену, они наткнулись на Мэддена, Бертрама и целую группу зрителей, направлявшихся за кулисы.

В дверях Кэтрин взглянула на Мэддена и с неподдельным энтузиазмом воскликнула:

– Великолепный спектакль, правда же?

– Да, чудесный, – твердо ответил он с той же интонацией. – Даже Бертрам потрясен. Говорит, что ожидал многого, но только не этого.

По его тону и по тому, как он посмотрел на нее, она уловила его настрой. Волна облегчения и печали захлестнула ее. Она знала, что он не отступит от своего слова, данного ей ранее в тот же день, – он признал неоспоримость своих и ее обязательств, он принял ситуацию, как она есть, окончательно и бесповоротно. Перед дверью гримерной Нэнси им на мгновение преградила путь дородная фигура Бертрама. Благодушное выражение на его лице говорило о том, что ничего страшного за дверью не происходит, – вполне обычная реакция артистического темперамента на чрезмерное перенапряжение. Ибо из гримерки в этот триумфальный час Нэнси явственно донеслись ее безудержные рыдания.

На следующее утро Нэнси проснулась с безошибочным осознанием своего успеха. Несколько минут она лежала в полудреме, вдыхая аромат цветов, которые накануне вечером принесли из театра и которые теперь экзотическими купами стояли по всей спальне. Со странным выражением на лице она мысленно перебрала череду образов, которые преподнесла ей память.

Ее почти ошеломило то, что триумф, на который она надеялась и за который боролась, и вправду состоялся. И все же она не позволила себя обмануть. Инстинкт ей говорил, что ее выступление минувшим вечером было лучше, намного лучше всего того, что она когда-либо делала. Возможно, оно даже было великолепным. Но она не ставила себе в заслугу свое достижение. Случись это раньше – и ее тщеславие насладилось бы этим поразительным успехом, но теперь она стала другой. Она прекрасно понимала: все, что она сделала, было следствием ее собственных страданий, потрясения, которое лишило ее подросткового эгоизма и обнажило скрытые стороны души. Прошлой ночью она не играла роль. Впервые в жизни она прожила ее. И теперь с новым смирением она молилась о том, чтобы продолжать так, как начала.

Эти мысли быстро пронеслись у нее в голове, затем, выдавая свое внутреннее состояние лишь слегка сдвинутыми бровями, она медленно приподнялась, достала сигарету из пачки на столике у кровати и задумчиво закурила. Затем она позвонила, чтобы принесли завтрак.

Быстрое и уважительное обслуживание, и без того отличное, теперь было отмечено чуть ли не подобострастием, что дало Нэнси повод, если только она нуждалась в таковом, считать себя отныне важной персоной. Два официанта и горничная сноровисто и бесшумно ворвались в комнату, как будто бы только и ждали, когда их вызовут. Через четыре минуты шторы были подняты, букеты расставлены по местам, и перед Нэнси, которая, опираясь на подушки, просматривала утренние газеты, остановилась чайная тележка с серебряным прибором, белоснежной скатеркой, фруктовым соком со льдом, дымящимся кофе и изысканными бриошами.

Газеты превзошли сами себя в похвалах. Большинство оценивало постановку как лучшую в сезоне, и все были в диком восторге от Нэнси.

Почти сразу же начал трезвонить телефон. Первый звонок был в половине десятого утра от самого Сэма Бертрама, уже окончательно проснувшегося.