Грандиозная шутка, над которой в углу, держась за бока, хохотала смерть.

Видите ли, он был неправильным – нетрадиционным, ненаучным – этот радикальный метод лечения. Шесть недель назад Харви сам присоединился бы к издевательскому смеху и назвал бы происходящее идиотизмом.

Но сейчас… сейчас он размышлял не как доктор, не как исследователь. Он хотел спасти только одну жизнь. Примитивность оборудования, которым он располагал, не могла его остановить, не остановил и риск – устрашающий риск. Он знал, что Мэри точно умрет, если чем-то не подкрепить ее силы. Не разум, но страстное наитие управляло им. Он провел переливание. Да, оно закончилось. Теперь, непостижимым образом, они соединились. Что бы ни произошло, это единство нерасторжимо. Он чувствовал, что так и есть.

В комнате было невыносимо душно, и его голова, уже кружившаяся от недостатка сна, стала еще легче после потери крови. Вдруг он поднялся, погасил одну из свечей, стоявших на сундуке. Дымное пламя, резавшее глаза, наверняка так же неприятно било и по глазам Мэри. Прикрывая рукой оставшийся огонек, он наклонился, напряженно вглядываясь в ее лицо, а на противоположной стене выросла огромная тень от его фигуры. Потом он вздохнул и снова опустился на стул. По-прежнему никаких изменений, все то же лихорадочное хриплое дыхание. Ее лицо, застывшее в маске беспамятства, все равно оставалось прекрасным. Уголки приоткрывшихся губ были вяло опущены, на впалых щеках горел болезненный румянец, под неплотно закрытыми веками виднелись мраморные полумесяцы белков.

Еще один тяжелый вздох вырвался из груди Харви. Он механически взял миску с водой, смочил губы и горящий лоб пациентки. После переливания крови ее пульс ускорился и наполнился, в сердце Харви ожила надежда, но теперь Мэри снова двинулась вспять в безграничную пустоту, называемую смертью.

Как он боролся все эти последние дни! Он отдал все, что у него было.

Харви просунул руку под простыню и обхватил пальцы Мэри – такие тонкие, не сопротивляющиеся его прикосновению. Ощущение этих горячих пальцев погрузило его в пучину невероятной боли.

Поглощенный болью, он стиснул зубы. Мэри слабела, тонула, и это зрелище, как и осознание собственной беспомощности, сводило его с ума. Со всей страстью он собрал уходящие силы и пожелал, чтобы они перелились от него к любимой. Два крохотных человеческих существа, соединенные лишь переплетенными пальцами, посреди огромной равнодушной Вселенной… Ничтожные под темным покровом ночи, они были как атомы, затерявшиеся в великом мраке. И все же они были вместе. Их единение уничтожало мрак и изгоняло из огромной Вселенной все страхи, кроме одного. Это было начало, это был конец. Так просто, но этой простоте никто не мог бы дать определение, ничто не могло бы разрушить ее власть. Она подавляла своей жуткой убедительностью. Все представления Харви о жизни рассыпались, и из этих руин возникло сияющее откровение. Он больше не насмехался над слабостью человечества, растерял всю холодность и жесткость, все презрение к жизни. Теперь жизнь казалась ему редкостью – чудесным, драгоценным даром, таящим в себе странную, непостижимую сладость.

Так он сидел, склонившись, рядом с ложем больной, его разум был подавлен тяжестью всех страданий и самопожертвования, которые когда-либо знал мир. Потрясенный, он ощутил эту сокрушительную тяжесть: любовь и красота, не отделимые от пота, слез и крови всего человечества.

Его душа – душа, существование которой он так глумливо отрицал, – содрогнулась, и он увидел свою мелочную надменность как нечто жалкое и бессильное. Мысли вернулись в прошлое. Неуверенно, шаг за шагом, пришло понимание: его работа, самая ее цель, потерпели неудачу из-за этого высокомерия. А если бы он заботился о жизни этих троих пациентов (как далеко затерялись те события во времени и пространстве!), если бы он думал о них как о человеческих существах, которых необходимо спасти? Тогда, возможно, ему удался бы эксперимент. Но лишь самоутверждение и успех исследований волновали его. Этого было недостаточно.

Лейта захлестнуло смирение. Вновь, как в ту последнюю ночь на «Ореоле», собственная жизнь показалась ему ничтожной и потраченной зря.

Его глаза скользнули по лицу Мэри, медленно наполнились слезами. Вот лежит его хрупкая надежда на искупление. Как мучительно смотреть на нее! Если бы он мог ее спасти! Тогда жизнь его не была бы пустой. Им владело лихорадочное желание: только бы наступил кризис! Только бы Мэри выжила! Он отлично знал, какое огромное значение имеют эти мгновения, – будто ее тело, плывущее в пространстве, балансировало в странном, неустойчивом равновесии и могло внезапно утратить его и полететь, как звезда, навстречу спасению или небытию.

Он невольно наклонился к Мэри, пока не ощутил ее дыхание на своей щеке, и заговорил с ней шепотом.

На ее исхудалом лице бессознательно возникла слабая улыбка. Мэри не видела и не слышала Харви. Она прошептала несколько неразборчивых слов. А потом, безо всякого перехода, опять начала бредить.

– Почему они меня увозят? Почему они меня увозят? Прочь, прочь, прочь… – Слова бесконечно повторялись снова и снова, как дурацкий урок, который необходимо усвоить путем мучительной зубрежки. Разум Мэри непрестанно сражался против некой силы, пытавшейся ее поработить. – Почему меня увозят? Прочь. Прочь.

Это было невыносимо. Харви порывисто вскочил и зашагал по комнате.

Он расхаживал взад-вперед, все сильнее сутулясь. Он осунулся за ночь и, казалось, так исхудал, что одежда висела на нем. Время от времени он сильно прижимал пальцы к вискам. И постоянно был начеку, внимательно прислушиваясь к бессвязному несмолкающему бормотанию. Он должен был слушать, хотя сердце его разрывалось. Ведь она больше не выдержит – он знал, что это невозможно.

Вдруг он остановился у окна. Поднял голову, что-то ища взглядом в бесплотном сумраке, где ни один листок не шевелился на деревьях, охраняющих дом. Без всякой видимой причины поднял глаза к небесам. Луны не было видно, звезды попрятались, но на востоке в предгрозовом небе едва заметно проступали мерцающие полосы зари. Что лежало по ту сторону неба, по ту сторону скорого рассвета? Скоро станет понятно.

А потом, словно в ответ на его страхи, бормотание стихло. Он стремительно развернулся, сердце подпрыгнуло и забилось в горле. Но хотя голос умолк, хриплое дыхание было слышно по-прежнему. Мгновение Харви стоял неподвижно, ослабевший от внезапного ужаса, потом тихо подошел к кровати и опустился на колени. Пульс Мэри не изменился: слабый, медленный, едва различимый. Харви сосчитал его с трудом, поскольку сбивала с толку тяжелая пульсация в кончиках собственных пальцев.

Что теперь? Что еще он мог сделать? Он яростно принялся перебирать в памяти методы лечения. Наконец решил ввести еще стрихнина. По-прежнему стоя на коленях, наполнил шприц, подготовил руку Мэри, воткнул иглу. Подождал, обхватив пальцами запястье, исчерченное голубыми жилками. Один, два, три, четыре… как часто он считал эти слабые, тающие удары! Пять, шесть, семь… как неподвижно она лежала, как было похоже на маску ее прелестное лицо! У него снова выступили слезы на глазах. Он любил ее, и в его чувстве главенствовало не грубое желание тела, а согревающая нежность души. Когда-то он с издевкой отрицал это парящее единение душ. И получил ответ. Он не хотел молиться, не мог молиться, но глупо твердил про себя одно и то же, и эта мысль была молитвой: «Ничто не имеет значения, только бы она выжила». Большего он не просил. Только это стало бы венцом их любви – возвращение Мэри к жизни.

Она слабо простонала. Он снова смочил ее лоб и губы – больше ему ничего не оставалось. Прислонившись к кровати, с глазами, воспаленными от усталости, он ждал. Он был совершенно измотан, но не мог уступить сну.

Предгрозовой воздух давил теперь невыносимо. Казалось, буря надвигается вместе с занимающимся рассветом. Харви застыл, не замечая бега времени. Секунды прошли или часы – он не смог бы сказать. Он ждал, наблюдая за Мэри.