– Доброе утро, Нэнси! – раздался в трубке его полный значимости голос. – Надеюсь, ты спала хорошо. – Отечески нежная интонация. Похоже, что, если бы у Берти получалось, он бы заворковал. – Отлично, прекрасно, дитя мое. Ты, конечно, видела утренние газеты?
– Да, мистер Бертрам.
– Тебе они понравились, а?
– Вполне. Спасибо, мистер Бертрам, – быстро ответила Нэнси, устремив взгляд на воображаемую точку в пространстве.
– Что? Ха-ха! Хорошая шутка! «Вполне, спасибо»! О господи, держите меня! – Бертрам раскатисто расхохотался, затем снова стал серьезным. – Теперь послушай меня, Нэнси. Ты добилась своего, и ты это знаешь. Ты добилась довольно заметного успеха. А теперь вот что. Я все это докручу. Твоя роль будет дописана, расширена. Утром мне нужно в театр, но потом я загляну к тебе – пригласить на обед. Только запомни одну вещь. Важную-преважную. Ты меня слушаешь своими маленькими ушками-ракушками? Хорошо! В случае если к тебе начнут приставать с разными предложениями и тому подобными вещами, не подписывай без меня никаких контрактов. Поняла? Ничего не подписывай, не посоветовавшись со мной. А пока до встречи. Увидимся в час дня.
Когда Нэнси повесила трубку, на ее губах обозначилась необычная гримаска отчужденности, которая тут же исчезла, как только послышался шум за дверью. Так что вошедшая Кэтрин увидела перед собой привычную яркую Нэнси, собранную, как всегда. Нэнси встретила Кэтрин ответным поцелуем и живо отреагировала на ее вопрос:
– Да, конечно, я хорошо спала, Кэтрин, дорогая. А чего ты ожидала? Бессонных мук? О, пожалуйста, сделай милость, ответь на звонок. Это будет продолжаться все утро – предложения бесплатных духов, пудры для лица и сфотографироваться на всей Пятой авеню.
Кэтрин сняла трубку, послушала, затем прикрыла ее рукой.
– Это мадам Лил Йен с Пятьдесят седьмой улицы, – сказала она Нэнси. – Ты знаешь…
– Допустим, знаю, – оборвала ее Нэнси. – Назначь ей встречу, дорогая, скажем, в четыре пополудни. Скажи ей, что мадам, то есть я, будет рада прорекламировать любое из ее последних кондитерских изделий.
Передав сообщение, Кэтрин присела на край кровати и посмотрела на Нэнси, причем в ее темных глазах мелькнула искорка усмешки.
– Ты классный контрагент, – заявила она наконец. – Разве ты не чувствуешь безумное возбуждение?
Нэнси, допив остатки фруктового сока, покачала головой, подкрепив свое отрицание синхронным покачиванием стакана и взглядом широко открытых глаз, устремленных поверх него на Кэтрин. В позе мудрой искушенности она выглядела идеально.
– Ну и что? Я к этому шла какое-то время, Кэтрин. Мне как раз нужен был такой шанс. Что ж, я его получила. Я иду своим путем. И поверь мне, Кэтрин, я не остановлюсь.
– Не будь слишком самоуверенной, – тихо произнесла Кэтрин.
– Дорогая! Ты хочешь, чтобы я была скромной и застенчивой? Лучше помолчи, дорогая, и помоги мне убрать этот поднос с груди. Разве я не молодец, что устроила такую бучу? Пожалуйста, протяни руку и подтолкни поближе мои маникюрные штучки.
Кэтрин послушно встала и выполнила просьбу. Она не могла объяснить себе, почему ее озадачивала в Нэнси столь безупречная манера держаться. Почти исподтишка она изучала свою племянницу – худощавое милое личико с высокими скулами и резко очерченными бровями, тонкую прямую фигуру, вытянувшуюся в позе, которая делала ее похожей и на юношу, и на стройную равнодушную амазонку.
Снова зазвонил телефон. Кэтрин, не дожидаясь просьбы, подняла трубку.
– Это мистер Карл Моррис, – сказала она спустя мгновение, – из корпорации «Вестрис». Он просит принять его.
Нэнси подалась вперед.
– Моррис! – воскликнула она. – Карл Моррис из «Вестрис филмз». – Она прикусила губу, что у нее всегда было признаком быстрого хода мыслей. – Когда он хочет приехать?
– Как можно скорее. Сейчас, если ты не против.
– Пусть придет в одиннадцать часов, – вполголоса сказала Нэнси.
Моррис согласился. И Нэнси, отчасти расслабившись, снова взялась за апельсиновую палочку.
– Он ужасно важная птица, верно? – помолчав, спросила Кэтрин.
– Моррис? – переспросила Нэнси и слегка кивнула в знак согласия. – Да, я полагаю, он самая крупная фигура в Голливуде. Владеет половиной «Вестриса» и еще дюжиной компаний. Ворочает миллионами. Он своего рода голливудский царь и бог, Кэтрин. У него есть собственное маленькое небо, наполненное его собственными звездами, высоко на виду у всех, и время от времени он создает новые и прилепляет их среди остальных.
Кэтрин бросила на нее почти испуганный взгляд. В тоне Нэнси было что-то новое, что-то от насмешки пополам со здравым смыслом, что заставило Кэтрин резко выпрямиться. Это было не похоже на Нэнси – издеваться над голливудским олимпом.
Повисло молчание.
– Ну, – наконец сказала Кэтрин, – мне нужно сделать кое-какие покупки. – Она чуть улыбнулась. – Я оставляю тебя Моррису.
Мгновение спустя она поднялась. И через четверть часа вышла из номера.
Нэнси, однако, не сразу стала приводить себя в порядок; и когда в половине одиннадцатого она позвонила горничной, в ее поведении не было никаких признаков волнения. Теперь все, казалось, шло так, как будто было заранее спланировано и неизбежно. Она накинула поверх элегантной пижамы свободный халат, тщательно привела в порядок лицо и волосы, а затем, велев перенести все цветы в гостиную, свернулась калачиком на диване в ожидании.
Ей не пришлось долго ждать, потому что Моррис прибыл точно в назначенное время.
Вопреки всем канонам, по которым режиссерам Голливуда полагалось быть крупными, сильными и громогласными, он оказался суетливым и тщедушным, с крошечными руками и ногами, с жидкими непослушными волосами, которые в моменты волнения вставали дыбом, как у клоуна-эксцентрика, и с большими темными глазами, чей робкий беспокойный взгляд сразу же выдавал принадлежность Морриса известной расе.
Он вошел быстро, как человек, которому нужно успеть на поезд. Щелкнув каблуками в континентальном стиле, он припал к руке Нэнси, придвинул стул поближе к дивану, сел и молча обшарил ее своим беспокойным взглядом. Довольно долго он ничего не говорил, абсолютно ничего. Однако то, что он увидел, очевидно, впечатлило его. Его ноздри расширились от запаха роз. Он вынул из огромного золотого портсигара турецкую сигарету и закурил. Затем откинулся на спинку стула с видом великого художника, собирающегося приступить к главному в своей жизни портрету.
– Ошаровательно, ошаровательно, – заметил он, грациозно взмахнув рукой. – Я бы хотел сделать такой кадр. Возможно, и сделаю, а, мисс Шерфут, для «Кинохроники „Вестрис“». Реклама, реклама, mein Gott[205], нишего иного.
Прежде чем она успела ответить, он снова припал к ее руке, оживленный, сноровистый.
– А теперь послюшайте меня, мисс Шерфут. Я шеловек, который быстро переходит к делу. Каждый, кто знает Карла Морриса, знает это. Вам известно, пошему я здесь?
– Могу догадаться, – ровно ответила Нэнси, не сводя с него глаз.
– Это хорошо, – кивнул Моррис. – Мы нашинаем понимать друг друга. Ви добились большой успех, да?
– Это ничто по сравнению с тем, чего я хочу.
– И это прекрасно! – Моррис сделал еще более выразительный кивок. – Просто прекрасно! Мне нравится иметь дело с амбиция, когда я работаю. А теперь послюшайте, моя дорогая. Выложим все карты на стол. Я быль на ваш спектакль прошлый вешер. Мне понравилось. Я подумал, што уверен в этом, но я быль не совсем уверен. Я прихожу сюда этим утром. Я вижу собственными глазами. Теперь я уверен. – После многозначительной паузы он добавил: – Ви мне нужны.
Нэнси молчала, ее непроницаемый взгляд был прикован к маленькому Моррису, который, словно совершая некое таинство, многозначительно наклонился к ней и постучал крошечным указательным пальцем по ее колену:
– Теперь ви знаете, что я могу сделать, моя дорогая. Я могу сделать из вас звезда, как Хепберн или как Гарбо. Я могу поставить вас прямо на вершину мира. Я должен это сделать. Ви понимаете, кто я такой – Карл Моррис. Я не болтаю никакой глупой шепухи. Когда я принимаю решение, оно уже принято. Деньги не имеют знашения. Только на Анну Герман я потратил миллион, прежде чем получил десять центов. Теперь она зарабатывает для меня десять миллионов. И еще больше для себя. Ви видели последнюю картину с ней? Mein Gott, это было замешательно! Искусство, драма, страсть, все вместе. Только для одной сцены свадьбы я потратил тридцать тысяш долларов за ложе императора Наполеона – и никакой подделки.
