‹15 января 1898 г. Villa Iphigenia›
ЗИМНЯЯ ВЕСНА
Тихо, тепло. Неужели и вправду весна?
Небо порой загорается отблеском ясного лунного света,
Золотом и серебром озаряются тучки;
Только прозрачная тучка окутает месяц -
Сразу он в ней засияет, как радуги отблеск далекий.
Звезды меж тучками водят свои хороводы,
Снег на вершине горы ослепительно блещет,
Так что мне кажется, будто огни маяка засветились;
Залиты крыши домов серебристым сияньем,
Резкою тенью очерчен балкон с балюстрадой,
А кипарисы стоят у балконов, как башни высокие замка;
Словно литые, тяжелые листья магнолий
Скованы сном, недвижимы;
Тени латаний на мраморный пол прихотливо упали.
Лавры стоят зачарованно, как неживые молчат.
Тихо в саду, затихает и город, уж поздно.
Редкие окна домов городских еще светят
Золотом красным. Вокруг все затихло;
Горный поток в темноте, словно мельничный жернов, шумит;
Еле доносится песня далекая и замирает…
Редко по улице люди проходят беззвучно, как тени;
Море далекое ластится нежной мечтою.
Легкий туман кисеей укрывает уснувшие долы.
Тихо… тепло… Не могу я ни спать, ни работать.
Все по балкону хожу своему. Он высокий и длинный,
Как пароходная палуба. Вижу я горы,
Неба широкий простор и далекое море.
Мыслям отсюда легко разлетаться но свету…
Так и ходила я взад и вперед; мои мысли сновали,
Словно на ткацком станке, когда нить оборвется и снова
сплетется.
Часто летели мечты мои в край дорогой и родимый -
Снегом покрытый, закованный льдами, лежит он вдали,
за горами.
Горы иные привиделись мне. Там дома, переулки,
Та же луна освещает сейчас этот город сиянием ясным.
Кто там спит? Кто не спит? И чьи светятся окна?…
Вспомнилось вдруг почему-то мне старое мрачное зданье,
Тяжкий замок на воротах, и стража у крепкой ограды,
А за оградою – вы, мой товарищ, в каморке тюремной.
Может быть, спать не удастся вам в эту минуту?
Может быть, та же луна освещает холодные стены
Светом тоскливым и бледным? Вы, может, в окно посмотрели
И при луне увидали дома, переулки и горы…
Нет, не могу я ни спать, ни работать. Как ночь и ясна и длинна!
Быстро ушла я с балкона и крепко захлопнула двери.
Тяжко мне стало в саду, зачарованном ночью.
Дрогнули звезды внезапно, и небо померкло,-
Может, туман их закрыл, или взор у меня помутился…
‹1898. Ялта›
* * *
(Памяти ‹Сергея› М‹ержиyского›)
…На полуслове разговор прервался,
И в сердце – словно лопнула струна,
Но все еще трепещет. Звук отдался.
Могильным холодом душа полна.
Тоска, тяжелыми отгрезив снами,
Встает огромная, как туча пред грозой,
Зажглась печаль, и яростное пламя
Взвилось пожаром, бурей огневой.
Пожар тот мог бы силу дать народу,
Казнить тиранов, сжечь Бастилию и трон
И вырвать из оков прекрасную свободу,-
Во мне.слова, слова рождает он!
Товарищ! Не могу хранить молчанье,
Отмечена таким проклятьем я:
Встречаю словом каждое страданье,
Звонка тоскующая мысль моя.
Не заглушат часы глухонемые
Звучащих дум, они звенят, звенят…
Так руки узников подвижны, чуть живые,
Когда на них оковы загремят.
Там, где на всех устах лежит печать молчанья,
Где скованы проклятья и хулы,
Там, где удушены и песни и рыданья,
Глухих и спящих будят кандалы.
Пускай гремят они слышней, жесточе,
Не буду заглушать. О, если бы могли
Они в сердца людей ударить что есть мочи,
В сердца людей, что мохом поросли.
Чтоб услыхали все о тех, кто носит цепи,
Кто терпит лютые побои палачей,
Кто, замурованный в острожном склепе,
Проклял безлюдье каменных ночей;
О, если б звон оков мог поразить, могучий,
Те заспанные, вялые сердца,
Покрыть стыдом чело, не ведавшее тучи,
Напомнить всем, что ждет оружие борца.
О, если б поднялось оружие для боя
И загремело так, чтоб дрогнула земля,-
Умолк бы звон кандальный сам собою
И слов таких бы не сказала я…
‹14 июля 1898 г.›
ЗАБЫТАЯ ТЕНЬ
Суровый Дант, изгнанник флорентийский,
Встал предо мной из тьмы средневековья.
Как время то, его суровы песни.
Он их нашел в мистическом лесу,
Средь хаоса чудовищных видений.
Чей дух за ним бы следовать решился
По темным дебрям, если бы средь терний
Там не росли роскошные цветы?
Собрал певец рукою их любовной,
Сплел их в венок, душистый несказанно,
Росой небесной окропил его
И положил на раннюю могилу
Прекрасной Беатриче Портинари,
Что раз ему когда-то улыбнулась,
А раз прошла, не кинув даже взгляда,
А в третий раз, когда ее он видел,
Она в гробу недвижима лежала…
Но для него она была как солнце,
Что щедро льет и свет, и жизнь, и радость,
Не ведая, кому дарует их.
И хоть навек певцу погасло солнце,
Он не забыл его ни в тьме подземной,
Ни дома, у семейного огня:
Она одна царит в его терцинах,
Ибо в краю, где он витал душою,
Он не нашел себе иной подруги.
Он увенчал ее такою славой,
Какой не знала ни одна из женщин,
Века живет ее нетленный образ,
И смерть могучая над ним бессильна.
Зачем же ты, мое воображенье,
Передо мной упорно вызываешь
Иную тень, неясную, как сон?
Над нею нет сиянья, нет венца,
Ее лицо окутано туманом,
Как серым покрывалом… Кто она?…
Молчат о ней художников созданья
И песни звонкие поэтов. Где-то,
На самом дне истории, лежит
О ней немая память. Кто она?…
Кто?… Дантова жена. Лишь это имя
Осталось нам, как будто от рожденья
Другого имени она не знала.
Она ведь не была звездою путеводной,-
Она сама, как тень, пошла за тем,
Кто был вождем «Италии несчастной»,
Делила с ним тяжелый «хлеб изгнанья»,
Его очаг домашний охраняла
В скитаньях на чужбине. И не раз
Его рука усталая ложилась
К ней на плечо, ища опоры. Слава
Поэта дорога была ей, но
Она ни разу рук не протянула,
Чтоб взять себе хотя бы луч один.
Когда ж погас огонь в очах поэта,
Она закрыла их благоговейно.
Она жила. Но где же жизнь ее,
Ее печали, радости, томленья?
История молчит. Но в мыслях вижу
Я много дней тоскливых, одиноких,
Исполненных тревоги ожиданья,
И тьму ночей, бессонных, как забота,
И горьких, как нужда. Я вижу слезы.
По тем слезам, по той росе жемчужной
Прошла к престолу славы Беатриче.
