‹17 января 1911 г. Стоянка в море близ Самсуна›
ЭПИЛОГ
Кто не жил средь буйства бури,
Тот не знал цены и силе,
Тот не знал, как вечно люди
И борьбу и труд любили.
Кто не жил средь буйства бури,
Тот не ведал и веселья,
Тот не знал и горькой муки
Обреченных на безделье.
Как я завистью горела
К людям, преданным боренью,
До поры, пока усталость
Их сражала на мгновенье.
День и ночь они на вахте,
Долог труд, а смена кратка,
День и ночь они в работе
Силы тратят без остатка.
Верно, им тогда казалось,
Что страшней не сыщешь муки…
Ох, борцы, когда б вы знали,
Как томят в бессилье руки!
Как лежать в постели тяжко
Скорбным пасынком недоли,
Положась на милость бури,
На чужой талант и волю.
Чем же тешиться такому?
Только думою своею…
Вы, борцы, ее примите.
Ото все, что я имею.
‹15-21 января 1911 г. Черное море, близ Анатолии›
* * *
Кто вам сказал, что я хрупка,
Что с долей не боролась?
Дрожит ли у меня рука?
И разве слаб мой голос?
А если были в нем слышны
И жалобы и пени,
То это бурный плеск весны,
Не мелкий дождь осенний.
А если осень… Не беда,
Цветет ли кто иль вянет.
Увянув, ива у пруда
Злато-багряной станет.
Когда же саваном зима
Накроет лес раздетый,
Цветам на гроб она сама
Рассыплет самоцветы.
Что ж, буду жить я, как живет
Волна в часы покоя -
Как будто спит поверхность вод,
Но море ждет прибоя.
‹21 января 1911 г. Перед Босфором›
В ГОДОВЩИНУ
Не он один ее любил.
Во славу Украины
Писали звучные стихи
И яркие картины.
Ловили звонкий смех ее,
Улыбки, шутки, пляски,
Сплетали в пестрые венки
Ее живые сказки.
Тот в ней лелеял старину,
Тот грезу молодую,-
Он первый полюбил ее,
Как мать свою родную.
Пусть мать убога и стара,
Бедна, темна, гонима,
Но сыном преданным она
По-прежнему любима.
Пускай она в кромешной тьме
Бредет, полуживая,-
Как рана, в нем горит любовь,
Горит, не заживая.
Видала родина не раз,
Как ветреники эти
Под вечер забывали все,
Что пели на рассвете.
С ее дарами шли к другой,
Спеша склонить колено;
Такие люди не могли
Любить самозабвенно.
В нем первом научая любовь
Пылала, словно рана,
Он шел в неволю за нее,
Служил ей без обмана.
Все тяготы перенесла
Любви сыновней сила,
Того великого огня
И смерть не погасила.
‹8 марта 1911 г.›
ТРАГЕДИЯ
Рыцарь чувствует, сражаясь,
Что он ранен в грудь смертельно,
Прижимает панцирь к сердцу,
Чтобы кровь остановилась!
А прекрасной даме видно,-
Побледнел ее любимый,
Он рукою грудь сжимает,
Дама шлет слугу поспешно.
«Господин, вас просит дама
Хоть на миг покинуть битву,
Чтобы вашу рану, рыцарь,
В башне мы перевязали.
Там у нас бальзам целебный,
Там и мягкие повязки,
Там давно для господина
Белая постель готова».
«Друг слуга, скажи спасибо
Даме, что тебя послала,-
Мне воспользоваться трудно
Приглашением любезным.
Если бы хоть на минуту
Снял с себя я этот панцирь,
Кровь бы хлынула потоком,
Жизнь моя оборвалась бы.
В мире есть такие раны,
Для которых нет бальзама,
Для которых нет повязки,
Кроме панциря стального».
«Господин, слова такие
Могут ранить даме сердце».
«Если есть у дамы сердце,
Пусть его сожмет покрепче».
‹6 июня 1901 г. Кимполунг›
ПРО ВЕЛИКАНА
(Сказка)
Когда ребенком я была,
Мне сказку рассказали,
Лишь раз я слышала ее –
Забуду же едва ли.
Был деревенский мальчуган
Рассказчиком – и ясно,
Что в ней тенденции искать
Поэтому напрасно.
В своем рассказе сохранил
Он простоту святую.
(Моя ошибка, может, в том,
Что сказку я рифмую.)
Мы в садике сидели с ним
Вечернею порою,
В тот час, когда закат пылал
Пожаром за горою.
Вечерний ветер шевелил
Над головами грушу,
И что-то темное тогда
Нам волновало душу.
Прижалась к мальчику тогда
Я, как сестрица к брату:
И «барышне» и «мужичку»
Вдруг стало страшновато.
Нас все пугало: и трава,
Что тихо шелестела,
И леса дальнего стена,
Что от зари алела.
И даже в старой груше той
Мы друга не видали,-
Кто б мог сказать, о чем ее
Листочка! лепетали?
Но всех сильнее тополя
Страшили нас собою,
Что в длинный выстроились ряд,
Наверно, с целью злою!
Все это, уверял Лаврин
(Так мой приятель звался),
Растет на великане том,
Что с богом состязался.
Когда-то очень был силен
Тот великан,- недаром
Любые цепи разбивать
Он мог одним ударом.
Его осилить не могла
Ничья другая сила,
Но божья кара наконец
Пришла – и поразила.
За что – Лаврин того не знал,
Я спрашивала старых,
Но мне никто не объяснил,
За что такая кара.
Господь не сжег его огнем,
Громов не посылал он,
А только сном его накрыл,
Как мягким покрывалом.
Сон, говорят, есть божий дар,
Нет – божье наказанье!
Ведь великану этот сон
Принес одни страданья.
Лег отдохнуть он на часок,
А спит уже столетья,
Оброс землею и во сне
Все видит лихолетье.
То овладели им враги,
Охваченные злостью,
Пьют даром кровь его они,
Ему ломают кости.
Стянули накрепко его
Железными цепями,
К глубоким ранам, торопясь,
Припали жадно ртами.
До сердца самого не раз
Их проникали руки,
Но спит, как прежде, великан,
Хотя и терпит муки.
Когда ж болезненно во сне
Он брови вдруг нахмурит,
Шумят по рощам, по лесам
И по дубравам бури.
А если боль его доймет,
Слегка он шевельнется
И дрожь по телу пробежит,
Земля же содрогнется.
«Нас призрак этот не страшит!»
Враги ликуют хором.
Но стихнет скоро божий гнев,
Беда минует скоро.
И встанет великан тогда,
Расправит плечи снова
И разорвет в единый миг
Железные оковы.
Все то, что мучило его,
Вмиг станет горсткой праха.
Смолк мальчуган. Сидели мы,
Едва дыша от страха.
«Скажи,- спросила я, дрожа,-›
Когда ж случится это?»
«Иль через год, иль через сто,
А может, до рассвета!»
Тут разом ветер налетел,
Деревья зашатались,
Как пташки вспугнутые, мы
Домой скорей помчались…
Любимый мой далекий край!
Страна моя родная!
Когда я вспомню про тебя,
Ту сказку вспоминаю.
