‹6 апреля 1910 г.›
IV. СОН
Это Египет… Синий шатер
Неба высокого полон сиянья.
Высь-то какая! – Вольно и радостно.
Это Египет…
Тихая ласка… Ты, Украина?
Да, Украина это моя…
Хата и садик, лужайки зеленые,
Пруд за ольхою, затянутый ряскою…
Вот – Украина…
Хватит скитаться… довольно блужданий…
Жизнь станет светлой… Край мой родной,
Вместе со мною от мук ты избавился.
Небо не плачет, и люди не хмурятся.
Спать бы и видеть всегда этот сон…
Жизнь станет светлой…
‹7 апреля 1910 г.›
V. ВЕТРЕНАЯ НОЧЬ
Ветер крылья разбросал шальные.
Мчится он, бежит издалека.
Северный мой ветер разыгрался,
Стал горячим, как Сахары сын –
Пылкий и стремительный хамсин,-
С бедным севером давно ль расстался?
Там он, где кончается зима,
Мел снега одеждою сырою,
По глухим лесам стонал совою,
Забирался холодом в дома.
К золотой пустыне, как к подруге,
Может, страстью загорелся он
И несется, жаром опален,
Будто родился на знойном юге?
Будто пепел бросил мне в окно,
В темной комнате моей гуляет,
Зазвенел песком и улетает.
Что же, улетай, мне все равно.
Ты чужой уже – не прежний ныне,
Не принес ты никаких вестей
Из далекой стороны моей,
Только песнь своей любви пустыне.
‹9 апреля 1910 г.›
VI. ВЕСТИ С СЕВЕРА
И ветерок в мое жилище
Влетел холодный. Что ж, дружище,
Утратил ты недавний пыл?
Что ж, добрый молодец, остыл?…
Иль не понравился пустыне,
Иль вспомнил милую свою –
Подружку в северном краю,-
Да и заплакал на чужбине?
И ветер шелестит листами:
«Из бедной стороны твоей
Спешил я с этими слезами,-
Просила ж ты сама вестей!»
‹10 апреля 1910 г.›
VII. ТАЙНЫ Й ДАР
Зелень полей плодородных над Нилом слезой окропил,
Возобновил позолоту блистающей светом пустыни
И улыбается снова: таинственны радости Сфинкса.
Вижу, глаза египтянок смеются под черной вуалью,-
Женщин рабынями сделал ислам, но глаза их свободны!…
Песней товары свои славят женщины здесь и мужчины,
Гордые головы их не склонились от ноши тяжелой,
Будто на них почивают Египта двойные венцы.
В красной одежде идет водонос, и как будто он шутит –
Чистой водою звенит и желающим пить предлагает,
Сладкую свежую влагу он льет из большого сосуда,
Шуткой приправив ее, улыбается, плату беря.
Нищие дети феллахов шалят, веселятся на солнце;
Глазки горят любопытством. Повсюду головки детей…
Только завидят туриста – бегут за ним, просят подачки.
Дал или не дал – хохочут, как будто им все нипочем.
Лишь бы тростинка нашлась, а ребята сосут и довольны,
Рады, как будто они государством-богатством владеют.
«Радость откуда такая?» – к себе обращаюсь с вопросом.
Мысль промелькнула в ответ – словно голос забытой легенды:
«В давние те времена, когда Нил родился здесь в пустыне,
Мать положила его в колыбель и в роскошной – качала,
Нежный отец над ребенком склонился, с небес наблюдая,
Как не по дням – по часам вырастает любимое чадо,
Как набирается сил и несет их уверенно в море…
Нил родился, и к нему поспешили с дарами Гаторы[57].
Семеро было богинь, и даров принесли они семь.
Первая молвила так: «Я дарю тебе тучную землю».
Проговорила вторая: «Три жатвы отбудешь в году».
Третья промолвила: «Ра[58] никогда о тебе не забудет».
Ветку простерла четвертая: «Это – защита от Сета»[59]
Пятая молча папирус и лотос пред ним положила.
«Тайны свои сбережешь»,- прошептала шестая ему.
И, улыбнувшись сквозь слезы, за нею седьмая сказала:
«Боги, завидуя детям твоим, обрекли их на рабство,
Дам я народу оружие – полное радости сердце,-
Ни фараон, ни пришельцы не смогут убить в сердце радость».
Так вот в начале веков обещали Гаторы!… И верю:
Слово премудрых богинь нерушимо во веки веков.
‹14 апреля 1910 г. Египет, Гелуан›
«ИЗ ПУТЕВОЙ КНИЖКИ»
НА СТОЯНКЕ
Вот на палубном настиле
Запылал костер высокий,-
То согреть хотят матросы
Коченеющие руки.
И я вижу: в снежной вьюге
Пламя красное пылает,
Словно солнце, что закрыто
Непроглядной белой мглой;
Л вокруг него мелькают,
Словно тени птиц огромных,
Итальянские матросы,
Зябко кутаясь в плащи.
Те плащи в родном Палермо
Их неплохо согревали -
Что ж теперь случилось с ними
В этом крае басурманском?
Пропускают зимний ветер,
Словно кружева сквозные,
И дрожит любая жилка…
О, негодные плащи!
В густо-белой сетке снега
Юнга-мальчик пробегает,
Словно рыбка, что попала
В роковой проклятый невод.
Мальчик пробует согреться,-
Верит он палермской крови,
Что в его струится жилах,
Больше, чем чужим огням.
Он не слышит, как большие
На него кричат сердито:
«Все ты вертишься, бездельник!…
Что за скверное созданье!…»
От озлобленного крика
Нежный говор итальянский
Стал противным, как прибрежных
Диких чаек хищный крик.
Что ж, пускай! Давно привык он
К этим чайкам и ворчаньям,
Он не думает об этом,
И в мечтах его другое:
…Скоро он домой вернется,
И на площади под солнцем
Ловко он сыграет в бабки,
Каждый выигрыш возьмет!
И с товарищами вместе
В пыль горячую он ляжет
Среди улицы, так просто,
И начнет болтать, болтать…
Даже рты поразевают
Кекко, Джанни, Паолино:
Ведь они всему поверят,
Племя «раков сухопутных».
Сколько он чудес расскажет!
И про змей подводных страшных,
И про турок-людоедов,
Про Великого Могола.
А они ему за это
Самых сладких апельсинов
Непременно наворуют
У епископа в саду…
Тут его матрос ударил
По плечу, ругнув сердито:
«Да уйдешь ли ты с дороги?!
Вот душа без покаянья!»
У костра с другими рядом
Опустился он покорно
И к огню, как на молитве,
Протянул худые руки.
Легкий стан тихонько сгорбил
И застыл с лицом печальным,
Лишь в глазах перебегают
Яркоогненные искры.
Ох, когда б скорее, мальчик,
Все мечты твои свершились,
Чтоб завидовать не стал им
Злой какой-нибудь божок…
