— Не думаю, государь — панство ведь коронные войска под корень, хи-хи, само извело. В Речи Посполитой неустройство и шаткость великая стоит, все друг с другом враждуют. Страна разорена долгой войной, денег в казне нет и тут французское золото не поможет. Разворуют его, пропьют и на балы спустят. А в Швеции серебра вовсе не осталось — от войны и отчаяния медные далеры барон Герц чеканить принялся, нужда в деньгах великая. Нет, государь, воевать с нами им не с руки, они на мир пойдут охотно, если только аглицкие лорды Стокгольму золотишка в избытке не дадут, и флот свой в Балтийское море не отправят.

— А они могут сие сделать?

— Государь, моря ведь за ними, и в кораблях сила великая — торговлю всю держат в сговоре с голландцами. Ежели Карл за ними захваченные Ганновером владения оставит, то, мыслю, аглицкий король его руку поддержит, и великое неустройство в германских землях начаться снова может, но токмо на севере, у побережья балтийского. А вот датчане со шведами вдругорядь в войне сойдутся — за норвежские земли, да Шлезвиг.

— Тогда воцарение Алешки моего в Польше выгоду сулит нам, ибо мир с Карлом заключен будет, дабы королю шведскому в сваре с датчанами руки развязать для войны?

— Именно так, государь!

— Это хорошо, — подытожил царь, — но спуску за обиды не давать. Миниха сего, что сторону Алешки взял, выманить бы как? И под караул взять, да шкуру спустить, чтоб другим неповадно было?!

— Мюнниха, государь, повязать можно, да токмо трудно нашим людям в землях иноземных стало — бьют их всех, убийц царевича подозревают. Многих потеряем, если зашлем команды крепкие. Как есть всех побьют, государь. Слухи нехорошие идут — будто царица сама Екатерина Алексеевна и Меншиков отравили супругу царевича Алексея. А ее драгоценности хотели себе забрать, но царевич тайком увез большую их часть, и тестю своему вернул на хранение с настоятельным наказом отдать все внукам, когда они подрастут. Часть дорогих украшений царице и «светлейшему» досталась — возвращать их они якобы отказались. Оттого между вами и сыном свара великая началась, с распрей кровавой.

Толстой говорил тяжело, видя побагровевшее от едва сдерживаемого гнева лицо царя. Но выложить информацию требовалось — лучше все сказать самому, чем ждать, когда с него сам царь жестко спросит. Вот тогда все может закончиться печально — прецедентов уйма.

— Еще поговаривают, что малые царевна Наталья и царевич Петр вскоре отравлены быть могут. Простите, государь, но от сих лживых сказок многие монархи европейские вашего сына покрывать начнут и прятать, людей наших побить могут тайно и на разбойников сослаться.

— За внуками моими следить неусыпно — и пусть знают слуги — случится что, то на кол всех посажу. А драгоценности… неужто дыма без огня не бывает? Ну, «сердечный друг» — нынче же с тобой поговорю, и если ты хоть безделицу малую уворовал…

Петр тяжело задышал, а Толстой вжал голову в плечи — в гневе царь наводил ужас на своих подданных…

— Царевич?!

Старик, одетый в старорусское платье, но с бритым лицом, и без парика, что не скрывал полностью седой «ежик» волос с большой залысиной впереди, от удивления отшатнулся. По его лицу неожиданно покатились слезы, и Алексей, по наитию, сделал два шага вперед, крепко обняв фельдмаршала и прижав его голову к своей груди.

Наклонившись, прошептал:

— Здрав будь, Борис Петрович — рад тебя видеть!

Только сегодня решился пожаловать с Абрамом Лопухиным в усадьбу отставного фельдмаршала Шереметева — старик после смерти сына три года тому назад сильно сдал. Однако женитьба на молодой вдове Льва Кирилловича Нарышкина в 1712 году не позволила ему умереть от горя. Наоборот, он стал отцом четверых детей, да пятым ребенком супруга недавно благополучно разрешилась от тягости.

— Тебя ведь ищут, Алеша, шибко на тебя зол отец!

— Знаю, казнить меня хочет, Толстой гадюка о том мне красочно поведал. А я, как видишь, бежал от смерти. И скажу честно — надоела мне вся эта насаждаемая иноземщина, ничего хорошо для России она не принесет, только нравы наши погубит, растлит дворянство, а церковь уже настолько пришиблена, что глас свой подать не может!

— А что мы можем сделать супротив помазанника божьего?!

— Многое, Борис Петрович, очень многое. Хотеть, значит мочь! Устали русские люди от царя, которого антихристом многие называют за его деяния. Я к тебе потому пришел сейчас, что ты в пьяных оргиях омерзительного «сумасброднейшего собора» не участвовал, посвятив всю свою жизнь служению земли нашей, и с иноземцами взасос не целовался.

— Ты что задумал, Алексей Петрович?!

Фельдмаршал отстранился от него, цепко впился старческими блеклыми глазами. Алексей помнил из курса русской истории, что только два сановника из сотни на суде отказались голосовать за казнь царевича — глава клана князей Долгоруких, и граф Шереметев — вот этот самый старик не побоялся выступить против мнения грозного царя, ища его милостей, а не отстаивая правду.

— Счет пошел на дни, Борис Петрович — трех недель не пройдет, как все готово будет к выступлению. Решил я освободить русский люд от ярма иноземного, и от той воровской накипи, что кругом зло и лиходейство творит. И Поместный Собор повелю немедленно собрать, и пусть патриарха достойного меж собой выберут.

— Ты решил с оружием против отца выступить?

— А как назвать того, что державу нашу, богом сотворенную, родной матерью, не злой мачехой, для всех нас являющейся, насилует на глазах всего народа жестоко?! Как назвать власть вечно пьяного самодержца, что над церковью глумы и похабности всяческие творит?! Лютеранскую ересь приветствует, а за любой укор казням предает?!

По лицу Шереметева волной под кожей пробежала судорога — старик закрыл глаза, его ладони сжались в кулаки. Затем внимательно посмотрел на царевича и глухим голосом спросил:

— Ты хоть понимаешь, какое смертоубийство от твоего рокоша пойдет?! Москва гораздо больше Астрахани, восстание в которой я подавлял — зато и был лишен сына Михайло — мой крест в том, и моя вина. И на твою сторону церковь встанет — ведь не отцеубийство творить будешь, а власть на себя брать. А такая ноша кого угодно согнуть может — выдержат ли ее твои плечи, по Сеньке ли шапка?!

— Выдержу, Борис Петрович — многое я понял, когда от смерти сбежал и порчу пережил, что на меня напустили. И не остановлюсь — ибо получил благословление от церкви и матери. И понимаю, что будет, когда шапкой Мономаха на царство повенчаюсь в Первопрестольной!

— Царь гвардию двинет, полки солдатские — раздавит Москву как гнилой орех, все кровью зальет по колено. Тут мало его приспешников, а потому жалеть никого не станет!

— Знаю про то, Борис Петрович, и все понимаю. Токмо не одну Москву ему зорить придется, я по всем городам вот такие манифесты отправлю немедленно, причем их не воеводы и бургомистры, царем назначенные, оглашать будут, а во всех церквях и приходах!

Алексей протянул фельдмаршалу лист бумаги, отпечатанный в глубокой тайне в патриаршей типографии, где работали самые доверенные наборщики епископа Ионы. Старик взял манифест, отошел к шандалу о пяти свечах, и стал читать, беззвучно шевеля губами.

Да, фельдмаршал был стар — шестьдесят пять лет в этом времени почтенный возраст, он был известен всем военным в здешней России, и, главное, имел имя и определенное влияние. И, кроме того, именно он одержал первые победы над шведами в этой войне, и до самой Полтавы командовал русскими войсками, причем не потерпел от неприятеля поражений. Царь Петр пару раз ставил над ним командующих иностранцев — но герцог де Кроа был разбит под Нарвой, а фельдмаршал Огильви так руководил, что русские войска еле вырвались из капкана под Гродно, который приготовил им шведский король Карл XII.

Борис Петрович воевал по старинке, осторожно и с хитростью, и пусть победы были не так громки, но и поражений не было. Так в первом Азовском походе Шереметев командовал войском, что взяло у турок три днепровские крепости, в то время как царь Петр крепко обгадился, не взяв Азов. Вот только победа под Полтавой вскружила царю голову, и он решил, что стал полководцем. Именно самодержец командовал русскими войсками в злосчастном Прутском походе, хотя номинальным командующим оставался Шереметев. Но царь всегда старался не быть в таких делах на первом плане, не брал на себя всю ответственность. И таким «зиц-председателем Фунтом» для монарха оказался старый фельдмаршал, что буквально умолял Петра не идти походом в Молдавское княжество. Там нельзя было найти хлеба и фуража, а господаря Кантемира напрямую обвиняли в обмане.