— О я, я! Мы их разобьем и повяжем!

До немца план «светлейшего», как говорится, «дошел», и он его успел оценить по достоинству, даже акцент прорезался. А ведь такая виктория могла принести неизбежное повышение по службе…

— Ну что, собаки, теперь узнаете каково против царя бунт устраивать! На собственной шкуре прочувствуете!

Меншиков задыхался от ярости, мрачно взирая на небольшую кучку схваченных мятежников — их набралось человек полста, не больше, все перераненные. Будучи отрезанными от других бунтовщиков, они не только не сдались, а продолжали яростно сражаться в деревне, которая полностью сгорела. Почти всех приверженцев царевича перебили, когда они, истратив пули с зарядами, пошли в штыки, а вот этих смогли схватить живыми. И сейчас, освещенные пламенем зажженных смоляных бочек, они не выглядели сломленными — взирали на него с ненавистью в глазах, и свойственным для русских мужиков упрямством.

В глубине души екнуло — фельдмаршал сам был выходцем из народа и повидал всяких бунтовщиков. Все они, за малым исключением просили пощады и милости, но эти взирали отрешенно, будто уже попрощались с жизнью и ожидали только смерти.

— Падите в ноги, земно кланяйтесь! Просите у православного царя Петра Алексеевича милосердия, и оно будет проявлено! Это обещаю вам я, светлейший князь и фельдмаршал Меншиков!

— Ага, допросились у него стрельцы?! «Подменыш» он и есть «подменыш» и самозванец!

— Это когда «кукуйский чертышко» православным царем стал?!

— Ты ведь Алексашка пирогами торговал — смотрите, люди добрые — из самой грязи в князи вышел, содомит. Знаем, в какие игрища ты с самозванцем по ночам играешь?!

— Не зря Петрушку окаянного анафеме предали!

От оскорбительных выкриков у Александра Даниловича поплыло все перед глазами от ярости, он захотел изрубить стоявших перед ним бунтовщиков на куски. Однако страшным усилием воли сдержался, бросив стоявшему рядом с ним полковником приказ:

— Перевязать и накормить, поместить в подклеть, где печь есть. Завтра государь Петр Алексеевич сам в Тверь приедет, и справедливый суд свой над злодеями вершить начнет!

— Я желаю со своим братом Алексом установить самые доверительные отношения, генерал, основанные на доверии и сердечной привязанности. У нас нет каких-либо противоречий, не было и вражды — так почему же мы должны быть недовольны друг другом?

Голос Августа «Сильного» прозвучал вкрадчиво, хотя до этого саксонский курфюрст и польский король старался выглядеть этаким «рубахой-парнем», которому не свойственны политические интригами. Даже одобрительно хмыкнул, когда получил от Фрола Андреева сакраментальные «верительные грамоты», вот только взгляд, которым он окинул «посланца» царя Алекса был зело колючим и подозрительным.

Да оно и понятно — Калишский рокош в пользу нового московского царя Алексея Второго или короля Станислава Лещинского разрастался. Пока повстанцы сами не смогли определиться — в чью пользу они устроили мятеж. Но таковы нравы ясновельможного панства и вечно горластой драной шляхты. Речь Посполитая за свою многолетнюю историю пережила столько бунтов, восстаний, мятежей, череды внутренних войн, вкупе с пресловутыми «Потом» и «Хмельничниной», что очередным выступлением удивить ее просто невозможно.

Рокош не сулил «выборному польскому крулю» ничего хорошего — с ним сводили счеты сторонники проигравшей партии, выбрав крайне удачный момент — у могучего восточного соседа, к вящей радости всех поляков, началась смута. Вернее — Смута, ведь появилось сразу два царя, сын на отца пошел, бряцая оружием.

Однако для Августа даже такая ситуация грозила очень многими неприятностями, и Фрол, покрутившись за четыре месяца по «европам», и поняв немного извилистые пути «политик», отчетливо это понимал.

Речь Посполитая разорена многолетней войной, что велась на ее территории шведами, русскими и саксонцами, причем поляки сражались на стороне всех враждовавших монархов. К тому шляхта, как в самой Польше, так в Литве устроила между собой гражданскую войну, сводя счеты в накопившихся за годы обидах и противоречиях.

Магнаты отчаянно дрались между собой, и в то же время с необычайной легкостью меняли сюзеренов, засыпая яростными сторонниками Августа, а просыпаясь стойкими приверженцами Станислава Лещинского. Так что один из поляков, видимо, тот еще придурок, искренне подметил, что Польша «сильна раздорами».

— Шведский король может выступить в поддержку кронпринца Алекса, но московскому царю Алексею совершенно не нужна его помощь, — Фрол говорил вполне уверенно. Известия, что привезли гонцы на взмыленных лошадях обрадовали его — «игра» закончилась, нужно немедленно возвращаться в Москву, где увенчан шапкой Мономаха тот, кому он присягнул и чьи приказы честно выполнял последнее время.

— Да, вы правы, генерал. За шведскую помощь, русскому царю, любому, кто останется на троне — либо ваш Алексей, либо «старый» Петр — придется расплачиваться занятыми у них территориями. А это невыгодно, ведь эта страна вела длительную войну за выход к морю и развитию морской торговли. Простите, генерал — но вы лишь служите царю Алексею, верно и храбро сражаясь за его интересы. Но ведь мы, цивилизованные европейцы, будем всегда чужды диковатым московитам. Впрочем, как и они нам, эти варвары в своей заснеженной Тартарии.

Фролу захотелось заехать кулаком по уху венценосца, но он сдержался от русского порыва, памятуя, что он вроде как датский генерал. По крайней мере, Август добросовестно изучил все грамоты и патенты Фредерика, и остался вполне довольным, как он посчитал, выбором Алекса своего конфидента и тайного посланника.

— В рокоше, ваше величество, царь Алексей участвовать не будет, зачем ему враждовать с вами, уверяю. А вот шведы при помощи французского золота вполне могут принять участие. Но, смею вас заверить, что король Фридрих-Вильгельм, и мой монарх Фредерик, выступят всецело на вашей стороне. Их величества в беседе со мной настоятельно указывали, что им не нужен пересмотр итогов войны «северного альянса» со Швецией.

— Вы меня успокоили, генерал, — Август снова зацепил взглядом серую ленту ордена Данеброга, что шла поперек груди Андреева, уткнувшись в серебряную с крестом звезду. — И каковы ваши планы?

— Я с прусским полковником фон Бухгольцем едем в Москву. Нужно сообщить молодому царю, что император Карл всецело на его стороне в войне против отца, окажет помощь войсками, если потребуется, — Фрол врал, не моргнув глазом — но такое заявление могло походить на правду, ведь август сразу задумался. И «посланник» тут же надавил:

— Ваше королевское величество прекрасно понимает, какую выгоду для него несет поддержка императора свояка, — после этих слов лицо саксонца просияло — увязнув в Московии, цезарцы не будут вмешиваться в польские события столь рьяно, как им бы хотелось.

— О да, очень хорошая новость. На это мне намекал вчера австрийский посланник. Мне бы хотелось вас отблагодарить за службу моему брату Алексу, генерал. Чтобы вам хотелось?

— Пани Микульская может быть в «интересном положении», вы меня понимаете, ваше величество. Она играет партию в вашу пользу, хотя Калиш и явился центром рокоша…

— Ни слова больше, я все прекрасно понимаю, генерал. Стрелы Амура всегда бьют разительно, а потому там где они, не должен царить со своим мечом Марс. Не беспокойтесь — владениям пани не будет причинено ущерба — я запрещу саксонцам входить туда. У меня прекрасная память — ведь в тех местах я одержал победу над шведами, командую объединенными войсками двенадцать лет тому назад.

— О да, я наслышан о подвигах вашего величества!

Ответ был немного двусмысленным, но Фрол постарался спрятать сарказм, который был бы не только неуместным, но становился опасным. Он сам прекрасно знал, что после Калиша саксонец передал всех пленных шведов, что отдал ему Меншиков на обмен, королю Карлу просто так, страшась наказания за свое, уже двойное предательство.