Будь на месте Фрола царевич, он бы многое рассказал, что думает о такой «селекции» и «бычках-производителях», но бывший драгун и слов таких не слышал, да и не знал, что таковые существуют.

— Царю приглянулась комната с янтарными стенками — морские волны часто выносят на берег эти бесполезные камушки из застывшей смолы. Петер сильно прогадал — отдать таких красавцев за кучу ящиков — фи, какая глупость. Да один этот солдат лупит смертным боем пятерых гренадеров, а потом еще норовит вылакать ими заказанное пиво. И выжирает за раз, набивает брюхо, и на него набрасываются фрау, забыв про добродетель. И я не порицаю их за разврат — Пруссии нужны настоящие воины!

Фрол оторопело слушал монарха, которого в Бранденбурге все почитали за «короля-воина». А тот только заржал, как полковая лошадь, требующая овса, глядя на изумленное лицо «датского» генерала.

— А ты думал, что в Берлине тебя не узнают? Да тут мне первому всегда новости сообщают. Вначале в Мекленбург поехал русский, что выдает порой себя за кронпринца — это меня заинтересовало сразу же, и я приказал пропустить. А за тобой погоня пошла, которую вы перебили — мне такие отличные войны и нужны. А когда ты поехал обратно, то уже из первого городка гонец в этот же день прискакал — про ваши грамоты и патенты поведал. Не думаю, что они поддельные — мне сказали что они подлинные, а это говорит о многом, генерал!

Андреев только пожал плечами — говорить было нечего, он даже не понял, что требуя подорожную, ее не просто смотрят, а изучают и делают выводы на этот счет.

— Интересно как с вами поступили коронованные прохвост и разбойник — дали вам титулы из немецких земель, на которые претендуют датчане и шведы. Скажи своему адъютанту, чтобы забрал у моих канцелярских крыс свои грамоты — я приказал их написать. Его баронство мое, и брату Карлу я право на него не отдам, а потому не позволю жаловать его помимо меня. Но Силус фон Бухгольц достойный рубака и подтверждаю баронство.

Король хохотнул, но голос звучал резко и грубо, да и тон не позволял никаких иных толкований:

— Истины ради скажу, что счастлив буду сбыть в руки полковника три мили пустынного побережья, где ловят только рыбу и собирают этот негодный янтарь. Коров с курами там давно солдаты сожрали, девок перепортили, мызы разорены, дома сожжены, замок взорван. Так что пусть принимает владения, в них не меньше трех тысяч талеров вложить надобно. Да вот еще — патент на чин полковника получит и от меня, мне достаточно того, что брат Карл подарил ему шпагу — это знак признания доблести, шведский король давно воюют, у него нюх на отважных воинов. А такие офицеры мне самому нужны, и отпускать я вас не намерен!

— Мы должны ехать к своему сюзерену…

— Так и езжайте — я не намерен вас хватать и сдавать петербургским властям. Не хочу ссориться с московскими царями, кем кто из них ни стал. Хотя своего сына пришибу за такие кунштюки сразу, в камеру заточу! Но если кронпринц проиграет, то жду вас у себя, полковник фон Бухгольц уже сегодня получит от меня преференции. Если погибнет, то вымороченное владение возьму себе обратно.

Король ненадолго задумался, а Фрол терпеливо ждал его слов — Силантий прямо счастливец, из всех кормушек получает, а его, судя по хмурому виду короля, «обнесут». Такая вот жизнь, все через раз загрести в руки. И хотя внутри билась затаенная надежда хоть что-то получить, но не повезло.

— В Шлезвиг-Гольштейне вы ничего не получите, генерал. Там не любят датчан, и не признают грамоту на титул. Да и не будет герцогство датским владением — император не позволит, и я этого тоже не желаю. И зря брат Фредерик надеется всех обмануть и направить на меня шведов. Затеяв в Польше очередной рокош, он хочет стравить Карла с Августом, надеясь, что я вступлюсь за саксонца.

А потому, генерал, хотите совет?

Фрол застыл, внутри все заледенело — он уже знал, что королевские пожелания являются замаскированными за словами приказами, к которым нужно относиться предельно серьезно и настороженно.

— Кронпринц Алекс может стать польским королем, даже если проиграет схватку за престол со своим отцом. Но может и не получить корону Пястов — хоть поляки и склочный народ, которому не хватает немецкого орднунга, но проигравших они тоже не любят. И французское золото с дочкой Лещинского не помогут. А если получит царский трон в Москве, то зачем Алексу этот бордель с усатыми проститутками в сейме, охваченный пожаром, который именуют Речью Посполитой?!

Фрол застыл — теперь он начал понимать гораздо больше чем раньше, а такие советы нужно принимать близко к сердцу…

— Ты как, великий государь?!

— Плохо мне, Катенька, я сам не свой — настолько вымотался за эти пять дней! И не называй меня «государь», я же тебя просил, милая…

— Любимый мой, давай я помогу тебе бармы снять — тяготит тебя оплечье, тяжелое оно. И ризы тяжкие, золотом шитые…

— Ага, хорошая моя, пуд добрый весят, а то и больше.

Алексей закрыл глаза, страшно усталый, но довольный. Эти пять дней стоили десяти, настолько они были суматошными. И память тут же начала услужливо перелистывать страницы, и он видел вновь и вновь этот затянувшийся цветной кинофильм.

В Москву ворвались после бешеной скачки на четвертый день путешествия по маршруту «туда и обратно» на Суздаль — все же между городами двести верст, это двенадцать часов яростной скачки с подменой коней каждый час — подставы на сотню лошадей были подготовлены по приказу князя-кесаря заранее на всем пути, а дорога уже охранялась. Впрочем, ему не разрешили скакать верхом — бережно усадили в возок, укутали мехами для более «мягкого» путешествия, ведь на стенки бросало его будь здоров.

Первопрестольная встретила его колокольным звоном — десятки тысяч жителей высыпали на улицы, и он, пересевший уже на коня, махал приветливо ладонью коленопреклоненным жителям, что восторженно его встречали ликующими криками. Однако на пути встретилось несколько разгромленных домов — там проживали наиболее верные клевреты царя Петра, его подручные и фискалы, поднявшиеся из самых низов, отчего заслужили яростное недоброжелательство со стороны черни. Нужно было «спустить пар» накопившегося недовольства у городских обывателей, однако быстро взявшие власть в свои руки бояре, сделали все, чтобы погромы начались и окончились именно на них.

Рациональный подход, тем более ситуация успокоилась после прочтения манифеста царя и великого государя Алексея, второго этого имени, который был озвучен глашатаями на всех городских перекрестках. После этого высказывать симпатии царю Петру стало смертельно опасно — обыватели могли просто растерзать таких приспешников.

Иностранная одежда исчезла с улиц в мгновение ока — ее продолжали носить только жители Немецкой слободы и военные, однако все они нашивали на нее белые кресты, в знак преданности молодому царю.

У древних стен Кремля из красного кирпича его торжественно встречали огромные толпы празднично одетых «лучших людей» — дворянство, духовенство, купечество, заводчики. Отдельной стеной стояли бояре в высоких бобровых шапках и расшитых золотом и каменьями тяжелых шубах. Как Петр не насаждал европейский образ жизни, но прежние одеяния были заботливо сохранены в дедовских сундуках и ларях. Так и стояли с посохами в руках, только безбородые, но уже с седой щетиной на щеках, и еще короткими волосами, дабы носить опостылевшие всем парики, с непонятно каких женщин остриженные.

Алексей прошелся мимо этих толп, стараясь сохранить величественность. Посетил Архангельский Собор, где преклонил колени перед каменными плитами усыпальниц деда Алексея Михайловича, дядей Ивана и Федора, тоже бывших царями. После долгих стараний, благо никто не видел как он прижал шитый золотом рукав к лицу, удалось заплакать — луковый раствор сыграл свою роль. И все дружно жалели плачущего навзрыд молодого царя, что так любит своих родичей.

Затем отстоял литургию в Успенском Соборе вместо праздничного коронования проведенную, вернее, наспех состряпанную местоблюстителем патриаршего престола процедуру. Все иерархи церкви согласились признать прошедшую в Суздале коронацию, так как затягивать признание молодого царя стало смертельно опасно для всех мятежников, а ведь таковыми оказались практически все жители огромного города.