— Государь, нужно начинать сегодня, не мешкая, иначе упустим время! Царь выехал из Петербурга, а ездит он быстро. Немедленно привести солдат к присяге тебе и царице Евдокии Федоровне, начать распространять твой манифест, не дожидаясь венчания на царство. И собирать Поместный Собор из всех иерархов кто успел прибыть — добавим в него архимандритов и игуменов, а также прихожан. Мне токмо сейчас сообщили — местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский приехал в Лавру — в Троицу я послал людей, они его привезут.

Алексей вспомнил, что во время гонки в Суздаль, к Ромодановскому постоянно подъезжали нарочные, один гонец настиг их уже на подходе к воеводскому подворью. Сердце сдавило — он осознал, что все бы пошло наперекосяк, если бы князь-кесарь не поддержал его столь энергично и умело, взвалив на себя все организационные хлопоты.

— Благодарю тебя, Иван Федорович…

— Не надо, государь, дело теперь общее, и судьба у нас будет одна. Так что побеждать нам ныне нужно, и завтра, ибо через три дня будет поздно. А в Москве сейчас фельдмаршал Шереметев с епископом Ионой и митрополитом Сильвестром сами к делу приступили — с ними и генерал Балк — я вчера говорил с ним, и он к нашему комплоту присоединился. Да, сюда едет епископ Досифей — присягу владыка примет у всех, и крестоцелование проведет, с торжественной литургией…

Вечерело.

Ветер был слабый, а то мело поземкой, что стало бы совсем некстати. В свете факелов перед собором столпилась огромная толпа горожан, блестели праздничные ризы священников, стройными шеренгами застыли солдаты, на штыках и обнаженных офицерских шпагах играли блики от пламени — для лучшего освещения зажгли бочки со смолой.

Алексей обнимал за плечи матушку Евдокию Федоровну, женщина заметно дрожала. Князь-кесарь вышел на середину небольшой площади и стал громко говорить, почти кричать:

— Поведаю я вам страшную тайну, люд православный! Двадцать лет назад за морем мерзкий содомит и мужеложец Франц Лефорт подменил нашего благоверного государя Петра Алексеевича на немца, на него ликом и голосом похожего! Я сам недавно узнал сей секрет, прочитав духовную грамоту, моим отцом составленную. И все эти годы нами правит самозванец, с бесом внутри, что оскверняет православную веру нашу, разорил податями народ, запугал всех казнями, лютует и тиранит!

Вся площадь дружно ахнула — теперь, давно ходившие по всей стране слухи, были открыто подтверждены, да ни кем-нибудь, а молодым князем-кесарем, отец которого самого царя в отъездах заменял и все его почитали как второго самодержца и властителя.

— Срок настал, люд православный, защитить себя от веяний еретических, соблюсти веру истинную и выступить всей землей против царя самозванца, беса терзающего, упыря кровавого, что от злодеяний своих в падучую болезнь часто входит, трясется весь в пене, что я не раз, как многие другие честные бояре и священники, видел собственными глазами.

После слов Ивана Федоровича из толпы послышались крики, за которые в другое время если бы не убили сразу на месте, то колесованию бы предали, как злодеев государевых.

— И я зрел!

— Мы також видели!

— Истинная правда, люди!

— Бес на троне, а не царь православный!

— Самозванец хуже Гришки Отрепьева!

— А с ним на троне шлюха солдатская, разве царь природный такую стерву себе выберет — токмо немец бесчестный!

Князь-кесарь поднял руку, и все голоса разом стихли…

— Здесь благоверная царица Евдокия Федоровна! Ее самозванец приказал постричь в монастырь, но архимандрит Власий отказался совершить постриг, за что был сурово наказан! Но спасения ради, царю-мучителю сказали, что пострижение состоялось, но благоверная царица наша всегда ходила в мирском платье. А я о том хорошо знал, и всячески старался помочь! Потому преклоним перед ней колени, как положено верноподданным честным, и попросим ее взять царство снова!

Выкрик Ромодановского не завис в воздухе — вместе с ним опустились на снег все собравшиеся на площади, даже солдаты преклонили одно колено, крепко сжимая рукой фузеи, а офицеры отсалютовали обнаженными шпагами. Трепыхались на ветру склоненные прапорщиками знамена, короткую будоражившую дробь пробили барабанные палочки.

— Народ мой православный! Видите, что творится на нашей земле от деяний мерзостных царя-самозванца. Посмотрите, что сделали его каты с честной игуменьей Марфой и казначеей Мариамной! Они никогда не напьются досыта кровью христианской, наслаждаются мучениями нашими, им в радость страдания людские!

Евдокия Федоровна вышла вперед, оторвавшись от Алексея, говорила матушка громко, не скрывая слез — он сам ей поверил, хотя знал, что она заучила написанные для нее слова. Монашки вывели вперед двух несчастных жертв обер-прокурора — женщины были настолько истерзаны пытками, что потеряли природную стыдливость.

— Смотрите, что они сделали над инокинями!

Царица, да именно уже царица, гордая и прямая, с вернувшейся властностью, выкрикнула на всю площадь, и спали плащи — стали видны истерзанные тела в ярком пламени бочек, исхлестанные кровавыми полосами спины, страшные пятна ожогов. Толпа дружно ахнула, и глухо зароптала с нескрываемой яростью. Будь сейчас на площади Скорняков-Писарев со своими палачами — их бы растерзали клочья!

— Дети мои! Так оно все и есть!

Теперь настала очередь епископа Досифея — он вышел вперед в золотой ризе, фелонь сверкала в пламени, шедшем от зажженных бочек. Владыка поднял над головой массивный пастырский крест, блеснули каменья.

— Пострига не было, о том свидетельствую. И пусть царица правит нами по освященному праву и оберегает народ православный!

— И я то подтверждаю…

Игуменья громко подтвердила слова епископа, и обессиленная, упала бы на снег, но ее подхватили, завернули в шубу и унесли. Архиерей продолжил, его поставленный голос гремел над собравшимися людьми, и все слушали его слова с придыханием.

— Люди! Должен быть над нами законный царь, что защитит нас и принесет всем благоденствие! Попросим всем миром благочестивого царевича Алексея, что восстал против самозванца, взять нас под свою руку, оберечь и спасти народ наш! Пусть примет он шапку Мономаха — ибо нет сейчас того, кроме него, кто по законному праву может быть увенчан этим царственным венцом! Спаси и защити народ свой, царь Алексей, второй этого имени, возьми скипетр и державу!

— Прими шапку Мономаха, сын мой — немощна я править одна! На коленях заклинаю тебя, великий государь — оборони народ свой, прими его под свою державную длань!

Евдокия Федоровна опустилась на снег, припала к его ногам — он видел, как текут по ее лицу слезы. В глазах у Алексея все поплыло, защипало от соленых капелек слез, он всей душой прочувствовал торжественность момента, который захватил и его, и многие тысячи людей, что поползли на коленях к нему, рыдая и крича:

— Спаси нас, царь православный!

— Вынь саблю, защити землю и народ русский!

— Правь нами и владей по праву!

— Оборони деток своих, царь-батюшка!

Все это коленопреклоненное скопище народа взывало к нему на разные лады, и он не видел никакого лицедейства, тут было все предельно искренне. И сам Алексей был втянут в это представление, разыгранное как по нотам составленного князем-кесарем сценария, в котором и он принимал самое деятельное участие. Но только сейчас, оставшись единственным стоять на ногах среди массы людей, возвышаясь над ними, он осознал сакральную значимость момента — он стал русским царем!

«Прав Ромодановский — нужно принять царствование именно сейчас, а не ждать Земского и Поместного Собора. Брать власть самому, и возвести патриарха — а не наоборот. Ох, Иван Федорович, ты все предусмотрел и просчитал заранее. Но с чего ты так принялся мне рьяно помогать, и как отблагодарить я тебя должен?!»

Алексей шевельнул плечами, и плащ упал на снег — он стоял в золотых царских бармах, что привез Ромодановский с собою, предусмотрев изначально и не поставив его в известность заранее. Матушка протянула ему шапку Мономаха — старинный царский венец, парчовый, отороченный мехом и увенчанный крестом сверху. Взял его в руки и через секунду, медленно и величаво, собственноручно водрузил его на голову.