— Ты смотри — не отвечает мне, и глаза забегали. Решил перед папашей моим выслужиться, и награду за донос получить. Дурилка ты картонная — да кто тебе это позволит?!

От леденящего душу ужаса подьячего пробрало — он понял, что не о награде надо сейчас мечтать, а думать, как в живых остаться. Игнат Петрович был готов рассказать все, предать, убить, пытать кого угодно — все сделать, что только прикажет этот природный государь с избитым, но властным лицом. Он повалился головой к ногам. Стукнулся лбом об деревянный пол, и запричитал вполголоса, протяжно:

— Помилуй, царевич, не вели казнить, служить буду верно…

— Вот об этом мы и поговорим, и разговор у нас будет долгий. В усадебку его вывези, Никодим, да там в кандалы забей…

От голоса царевича нахлынула жуткая тоска, Игнат чуть не завыл, заскулил как побитая собачонка, совершенно не чувствуя как горячая моча уже намочила рубашку и растеклась по животу…

— Что о грехах своих мне расскажешь, злыдень?! И чем ты пригоден будешь — вот в чем вопрос, — Алексей хмыкнул, удобнее располагаясь в кресле, запахнув епанчу. Подьячему вряд ли было холодно — в пламенеющих углях жаровни видны капли пота на его лице. Страшно до жути Акулинину — ходуном тряслась челюсть, и слышалось лязганье зубов.

Усадебка дядьки Абрама Лопухина считалась потаенной, в глухой дубраве, каковых было множество вокруг Москвы. В начале 1980-х годов Алексею доводилось бывать в Первопрестольной, и место это приблизительно назвать он мог — Крылатское, до берега реки рукой подать, относительно недалеко от станции метро.

Сейчас вокруг сплошное благолепие, роскошный лес кругом, в котором зверь и птица пока водились, пусть и не изобильно — все же на санях всего два часа езды до города, а потому Москва по меркам этого времени должна называться мегаполисом.

Сама боярская усадьба впечатляла своей солидностью — бревенчатый терем, украшенный резьбой высился тремя этажами. А к нему в приложении множество надворных построек, баньки, добротные большие дома для прислуги и холопов.

Два из них освободили под казармы — прибыла без малого сотня верных людишек из Торопца. Их спешно обмундировали в форму, и капитан Огнев безжалостно гонял бывших служивых с рассвета и до заката под барабанный бой. Еще оборудовали неплохое стрельбище, Алексей сам решил проводить занятия — пороха со свинцом хватало.

Взглядов любопытствующих он не опасался. Зимой в Москве солдат часто ставили постоем не только по обывательским домам, но и по боярским усадьбам, так что появление служивых вряд ли вызовет интерес. Наоборот — заставит держаться подальше, ведь мужики в мундирах озорством отличаются, к женскому полу их так и тянет. Да и стрельба с барабанным боем не удивительна — так тут все экзерциции проводят. Было бы странным, если бы пальбы с перестуком не раздавалось.

Выставили конные патрули, что объезжали окрестности, и пехотные караулы из десятка будущих егерей — на случай если кто из боярских холопов в бегство подастся, что бы поведать московским властям о появлении наследника Алексея Петровича, о котором уже знали все в усадьбе, включая девок, что вчера парили его в бане.

Кроме крепких караулов и «секретов» имелись и другие инструменты воздействия на умы. В усадьбе построили, как выяснилось — неплохо оборудованную пыточную в небольшой тюрьме, «домашней», так сказать. В ней истово трудился хмурый и немногословный дядька с двумя более молодыми помощниками. Здоровенным обломом, вечно жующим молодцом с коровьими глазами — интелектом юноша был сильно обижен. Зато юный шустрик лет четырнадцати с вихрастой головой и с веснушками на лице был изрядным хитрецом, судя по бегающим из стороны в сторону глазам.

«Вырастет парень — изрядная сволочь будет. Или наоборот — порядочная — тут из крайности в крайность бросать его станет. Хорошо устроился дядя, олигарх местного разлива, боярин, твою мать!

Ведь именно его царь Петр лично пытать будет, а потом прикажет колесовать шурина, чтоб подольше мучился. Свою жену прикажет сечь кнутом, а монахинь, как помнится, казнит вместе с епископом, и тогда Глебова на кол посадит, и анафеме потом придадут.

Веселый у меня «папенька» — не просто руки по локоть в крови, по макушку в ней выкупался. И ценит только свое мнение — недаром Пушкин метко заметил, что его указы писаны кнутом. Страшный противник — действует быстро, резко и жестоко, сомнений не ведает. А потому не стоит огород городить — противников у него много, их нужно только сплотить, придать решимости — когда все поймут, что пути назад нет, и в случае поражения ждут пытки и казни, то действовать начнут адекватно ситуации.

Ну что ж — клиент дозрел, пора приступать к первому акту Мерлезонского балета, со второго начнется побоище».

— Меня в Москве ты выискивал, друг ситный? Вот и нашел — а потому ответствуй как на духу — для чего искал?

Алексей видел, как Акулинина после его слов натурально затрясло, он не мог выговорить даже слова. Даже свой взгляд не мог отвести от жаровни, где хмурый дядька в кожаном переднике передвигал раскаленные железки — догадался, что его ждет в самое ближайшее время. Пришлось самому прийти на помощь, дабы ускорить процесс, который в его времени называли «словесной диареей».

— Понимаю — желал поймать самозванца, что напялил на себя личину наследника престола, а попался настоящему царевичу в руки. Наверное, уже представил, как мой родитель тебя златом осыпает, старшим дьяком ставит?! Ах, мечты — как вы сладостны…

Алексей жестко усмехнулся и легко встал с кресла, подошел к подьячему, руки которого были связаны за спиной веревкой, конец которой был уже переброшен через балку. Ткнул жертву легонько в бок пальцами — Акулинин дрожал, в глазах застыла тоска вперемешку с ужасом.

«Правильно говорят, что ожидание пытки порой страшнее мучений. Да уж — так оно и есть. Главное не пережать — клиент дошел до нужной кондиции, теперь нужно переходить к вербовке».

— Дурашка, ты ведь мертвец, хотя еще живой. Награды бы ты не получил, наоборот — стал опасным видаком, а твоя жизнь уже даже медной полушки не стоит. Дьяка я ведь захватил и пытал — он мне много чего интересного рассказал. И тебя сдал — придет, мол, один — бери его государь-царевич, и пытай до смерти сего подлого человечишку.

Понял, куда ты голову засунул?!

Написал бы письмо царю — а тебя раз и на дыбу вздели по приказу князя-кесаря. Ты ведь не на меня донос сей бы написал, а на него самого, и себя заодно приговорил бы. Не нужен ты, такой любопытный, вот и выдали тебя с головой мне на расправу!

— Государь… царевич… прости… отслужу, верой и правдой.

Подьячий заговорил с трудом, толкая слова через ком, вставший в горле. Но справился со страхом, последние слова произносил уже относительно бодро и членораздельно.

— Хм… Отслужишь?

Алексей напустил на себя недоверчивый вид, усмехнулся, и снова подойдя к подьячему, крепко ухватил его пальцами по ребра.

— Чем ты мне отслужишь?

Царевич прошипел зловеще прямо в лицо подьячего, которое по своему цвету стало мелованной бумагой.

— Все сделаю, государь, все, что прикажешь!

— Тогда слушай меня внимательно…

— Так что же случилось с ним, что?!

Последнюю неделю князь Ромодановский не находил себе места, проклиная свою хлопотную должность и создавшееся положение. Иван Федорович, единственный сын покойного князя-кесаря Федора Юрьевича, московского «кесаря» и главы Преображенского приказа, в отличие от грозного отца склонностью к тиранству не отличался. Но также как и родитель, был предан царю и постоянно получал от него зримые знаки внимания и почтения, ведь в письмах его сам царь называл «вашим высочеством».

И хотя официально его не наделили страшными правами отца, что тот имел при жизни, но все, и он сам, прекрасно понимали, что такие указы вскоре последуют. В том, что возглавит Преображенский приказ и станет «князем-кесарем», то есть московским наместником, которому подчинялись несколько губерний, отдаленных от Санкт-Петербурга, Иван Федорович не сомневался ни в малейшей степени. Но вместе с тем росла и тревога — последний год особенно, когда между царем и его сыном-наследником началась распря, а сам Алексей Петрович сбежал к цезарю.