Конечно, у нее было не так много металла в голове, как у Гарда (его пластинка всегда звенела при прохождении детектора металла).

Таким образом, она спала и не знала, что является членом эксклюзивнейшего клуба: людей, способных въехать в Хэвен, сохраняя при этом микроскопический шанс остаться в живых.

На следующее утро она уехала в Хэвен во взятом напрокат автомобиле. Она сделала не правильный поворот, но все равно подъехала к хэвенской границе в 9.30.

Где-то на последних 15–20 милях до Хэвена местность вокруг нее стала пустынной и сонной в удушающей летней жаре, нехорошее предчувствие и нервозность улетучились. У нее разболелась голова.

Сначала это была незначительная, пульсирующая боль, но она быстро увеличилась в знакомые боли почти как при мигрени.

Она пересекла границу города и въехала в Хэвен.

К тому времени, как она добралась до центра, она полагалась только на собственную силу воли и ни на что больше. Головная боль утихала и накатывала вновь.

В какой-то момент ей послышался ужасно искаженный мотив, который она сама запела, но это должно быть была всего лишь игра воображения или следствие головной боли. Она едва замечала людей на улицах в маленькой деревушке, но не могла не заметить, что все они поворачивались и смотрели на нее, а не друг на друга.

Она слышала шум машины где-то в лесу — звук был далекий и призрачный.

«Гатлао» начало заносить из стороны в сторону по пустынной дороге. Образы удваивались, утраивались, самопроизвольно сливались, а потом опять удваивались и утраивались.

Кровь незаметно заструилась из уголков рта.

Она держалась за одну мысль на этой дороге, на девятом шоссе, и ее фамилия будет написана на почтовом ящике…

К счастью, дорога была пустынной. Хэвен еще спал в лучах утреннего солнца. 90 % всего загородного движения было перекрыто, и это было хорошо для Энн, чью машину сильно бросало из стороны в сторону, левые колеса поднимали клубы пыли с одной стороны обочины, правые — с другой стороны. Не заметив, она сбила указатель поворота.

Молодой Эшли увидел ее приближение и убрал свой велосипед на осмотрительное расстояние от дороги и находился на северном пастбище до тех пор, пока не проехал Джастин Хард.

(женщина, это женщина, а я не могу слышать ее, я только чувствую ее боль).

Сотни голосов ответили ему, успокаивая.

(мы знаем, Эшли, все нормально).

Эшли усмехнулся, по-детски обнажая десны.

Ее желудок взбунтовался.

Ей удалось высунуться в окно и заглушить двигатель, перед тем как ее вывернуло наизнанку. Болела голова, но она привыкла к этой боли. Ее рвало утренним завтраком. Скорей всего это было отравление. Ее отравили. Она повисла на окно полуоткрытой двери, склонившись наружу; она смогла выпрямиться и захлопнуть дверцу. Голова была затуманена, и она подумала, что это был завтрак — к головной боли она привыкла, но ее никогда не рвало. Завтрак в ресторане в этом рассаднике клопов, который называется самым лучшим отелем Бангора. Эта сволочь ее отравила. Я, должно быть, умираю, я чувствую себя так, как будто я должна умереть. Но если я не умру, я затаскаю их по судам, я дойду вплоть до верховного суда США. Если я выживу, я сделаю так, что они пожалеют, что их матери встретились с их отцами.

Наверное, эта мысль помогла Энн настолько, что она опять начала движение. Она ползла по улице со скоростью 35 миль в час и искала почтовый ящик с надписью Андерсон. Ужасная мысль пришла ей в голову, а что если Бобби не написала свое имя на почтовом ящике. Эта не такая уж сумасшедшая мысль, если хорошенько вдуматься. Она могла думать, что Сисси появится, а этот маленький бесхребетный карлик всегда боялся ее. Она была не в форме, чтобы по пути останавливаться около каждой фермы и спрашивать Бобби. Судя по разговору (с тем ослом по телефону), она не могла рассчитывать на помощь деревенских соседей Бобби.

Ну вот наконец: Р.Андерсон. И за этим место, которое она видела только на фото. Местечко дяди Франка. Ферма старого Гарика. На въезде был припаркован синий грузовик. С местом было все в порядке, но что-то было со светом. Она ясно осознала это впервые, когда приблизилась к въезду. Вместо чувства триумфа, которое она ожидала в этот момент, — триумфа хищника, преуспевшего загнать свою жертву, она ощутила чувство замешательства, неуверенности и, хотя она даже не смогла понять, из-за чего это чувство пришло, оно было до такой степени незнакомо, что она почувствовала легкий страх.

Свет.

Что-то было не так со светом.

Это осознание привело ее к пониманию того, что стали возникать другие вопросы. Ей показалось, что ее платье потемнело под ее рукой.

Ее рука лежала между ног. Там было влажно, она различала слабый запах аммиака в машине. Он был различим там некоторое время, но ее сознание столкнулось с ним только сейчас.

Я обмочилась. Я обмочилась и находилась в этой дерьмовой машине достаточно долго, чтобы пересохнуть (и свет, Энн).

Что-то было не так со светом. Это был свет заката.

О, нет — 9.30 в…

Это был свет заката, не было сомнений. Она чувствовала себя лучше, после того, как ее вырвало, и теперь она понимала почему. Ответ был прямо здесь, так же как запах пота под ее платьем или высохшей мочи. Время, прошедшее между тем, как она закрыла дверь и тронула машину вновь, были не какие-то там минуты с секундами — это были часы, часы, которые она провела в это жаркое лето в печи машины. Она лежала в смертельном ужасе, и если бы она не использовала эйр-кондишн, то она испеклась бы как новогодняя индейка. Ее гортань, такая же плохая, как и ее зубы, воспалилась от спертого автомобильного воздуха. Но глядя на ферму широко раскрытыми покрасневшими глазами, она вдруг поняла, что речь идет о ее физическом выживании. Она должна была ехать с четырьмя открытыми окнами. Иначе…

Это вызывало иную мысль. Она провела день на гране смерти, припаркованная на обочине дороги, и никто даже не подумал остановиться и проверить, что она здесь делает. Никто не проехал по девятому шоссе в это время. Когда они видели ее в беде, они не затормозили, а продолжали ехать как ни в чем не бывало.

Что это за город?

И снова — это невыразимое ощущение в желудке, словно горячая кислота. В это время она узнала это чувство: это был страх. Тогда она схватила его за, горло и убила его. Брат этого страха опять может появиться и, если это произойдет, она убьет и его…

Она въехала во двор.

Энн встречала Джима Гарденера прежде лишь дважды, но она никогда не забывала его лица. Даже она узнала великого поэта, она думала, что смогла бы его учуять за сорок ярдов по ветру в обыкновенный тихий прохладный день. Он сидел на перилах балкона в тенниске и голубых джинсах с открытой бутылкой виски в руке. Он имел трех или четырехдневную щетину. Глаза его были воспалены. Хотя Энн не знала этого и не хотела интересоваться, Гарденер был в этом состоянии ни много ни мало уже два дня. Все его благородство и решительность угасли после обнаружения собачьей шерсти на жакете Бобби.

Он смотрел на машину в палисаднике (обойдя почтовый ящик, медленно пройдя мимо) пьяным мутным взглядом изумления. Он смотрел на выходящую женщину, которая шаталась и держалась за открытую дверь в течение минуты.

Ничего себе, подумал Гарденер. Это птица, это самолет, это экстра-сука, которая летит быстрее дурной вести, от которой начинаются колики у слабонервных членов семьи.

Энн рывком закрыла дверь машины. Она постояла там немного, важно бросив длинную тень, и Гарденер почувствовал знакомое ощущение. Она выглядела, как Рон Каммингс, когда Рон был пьян в стельку и мучительно решал, как бы ему пересечь комнату.

Энн проделала свой путь через палисадник, пройдя сбоку от грузовика Бобби. Миновав грузовик, она достигла балконных перил. Она взглянула вверх и определила по свету, что уже семь часов.