Но Рут поняла, что работа ей нравится. Среди всего прочего, она давала Рут возможность положить конец некоторым безобразиям, которым старый Джон Харли позволял проистекать и… развиваться.

Дел Каллум, например. Каллумы жили в Хэвене с незапамятных времен, и Делберт — бровастый механик, работавший у Элта Баркера на станции, был, возможно, не первым из Каллумов, вступившим в половую связь со своими дочерьми. Линия Каллумов была невероятно закручена и перекрещена; было по меньшей мере двое катастрофически отсталых в развитии Каллумов в Пайнленде, которых знала Рут (если верить городским сплетням, один из них родился с перепонками между пальцами рук и ног).

Инцест — это одна из освященных веками традиций, о которой нередко пишут романтические поэты. Его традиционность могла быть причиной, по которой Джон Хартли никогда не пытался всерьез с ним покончить, но «традиционность» такого гротескного предмета не имела значения для Рут. Она поехала к Каллумам. Там было много крика. Альвион Турлоу мог это ясно слышать, хотя Альвион и жил на четверть мили ниже по дороге и был глухим на одно ухо. За криками последовал звук заводящейся цепной пилы, потом — выстрел и крик. Потом цепная пила остановилась, и Альвион, вышедший на середину дороги и загородивший рукой глаза от солнца, глядя в сторону дома Каллумов, услышал девичьи голоса (у Делберта была чертова пропасть дочерей — целых шесть; и они действительно были его проклятием, равно как и он — их), срывавшиеся на крики о помощи.

Позднее, в «Хэвен Ланче», пересказывая свою историю перед очарованной аудиторией, старый Альвион сказал, что подумал было пойти домой и позвонить констеблю… но тут же понял, что, вероятно, констебль и стрелял.

Альвион остался стоять как столб, ожидая развития событий. Примерно через пять минут после того, как умолкла цепная пила, Рут Маккосланд проехала назад в город. Пять минут спустя после этого проехал Дел Каллум в своем пикапе. Его вымытая жена сидела на сиденье рядом с дробовиком. Матрац и картонные ящики, набитые вещами и посудой, торчали из багажника. Делберта и Мэгги Каллум больше не видели в Хэвене. Три дочери Каллума старше 18 лет поехали работать в Дерри и Бангор. Три младшие были помещены в приюты. Большинство жителей Хэвена были рады тому, что семья Каллум покинула город. Там, в конце Ридж Роуд, они отравляли все, как ядовитая россыпь поганок, растущих в темном подвале. Люди толковали о том, что сделала Рут и как она это сделала, но сама Рут никогда об этом не говорила.

Каллумы были не единственными людьми, кого Рут Маккосланд, седеющая, подтянутая, пяти футов и пяти дюймов роста и 125 фунтов веса, выдворила из города или посадила на несколько лет. Например, компания хиппи-наркоманов, которая поселилась в пяти милях к востоку от фермы старого Фрэнка Гаррика. Эти недостойные, истасканные человеческие отбросы пробыли там всего около месяца и ушли они, подгоняемые пинками изящного ботинка Рут 5-го размера. Племянница Фрэнка, которая писала свои книги, вероятно, покуривала травку время от времени, как считали горожане (они считали, что все писатели должны курить наркотики, очень много пить или проводить ночи в сексуальных извращениях), но не продавала ее, в то время как хиппи в полумиле от нее занимались как раз этим.

Еще были Йоргенсоны на Болотной Миллер Роуд. Бенни Йоргенсон умер от удара, и через три года Айва снова вышла замуж и стала Айвой Хейни. После этого ее семилетнего сына и пятилетнюю дочь стали преследовать дома разные беды. Мальчик выпал из ванны, а девочка обожгла руку о печь. Потом мальчик поскользнулся на мокром кухонном полу и сломал руку, а девочка наступила на грабли, засыпанные листьями, и их рукоятка попала ей прямо по макушке. Последним, но отнюдь не наименьшим злоключением было падение мальчика с лестницы, ведущей в подвал, куда он спускался за растопкой; он упал и раскроил себе череп. Некоторое время казалось, что он не выживет. Это была целая череда бед.

Рут решила, что в доме Хейни бед уже достаточно.

Она поехала к ним на своем стареньком «Додж Дарте» и застала Элмера Хейни сидящим на веранде с недопитой четвертью «Миллер Лайт»; клюя носом, он читал «Солджерз оф Форчун». Рут предполагала, что именно он и был главным несчастьем дома Айвы, особенно маленьких Беги и Ричарда Йоргенсон. Она сказала ему, что подозревает, что некоторые отчимы причиняют очень много горя своим приемным детям. Она также сказала, что считает, что детям будет гораздо лучше, если Элмер Хейни уедет из города. Очень скоро. До конца недели.

— Не угрожай мне, — спокойно сказал Элмер Хейни. — Сейчас это мой дом. Тебе лучше убраться из него, пока я не размозжил тебе голову поленом, приставучая сука.

— Обдумайте это, — сказала Рут, улыбаясь.

Джо Полсон в это время припарковался у почтового ящика. Он слышал все, Элмер Хейни говорил слегка в повышенных тонах, а у Джо было все в порядке со слухом. Из того, как он пересказывал эту историю в тот же день позже «Хэвен Ланче», следовало, что он сортировал почту все то время, пока эти двое переругивались, и не рассортировал ее, пока они не закончили свою беседу.

— Тогда откуда ты знаешь, что она улыбалась! — спросил Элт Баркер.

— Это было слышно по ее голосу, — ответил Джо. Через несколько дней Рут съездила в полицейские казармы в Дерри и поговорила с Бучем «Монстром» Дуганом. С его шестью футами и восемью дюймами роста и 280 фунтами веса он был самым огромным полицейским в Новой Англии. Ради вдовы Ральфа Монстр совершил бы что угодно, кроме, пожалуй, убийства (а может быть, и это тоже).

Еще через два дня они вновь посетили Хейни. У Монстра был выходной, и он был в гражданском. Айва Хейни была на работе, Бети в школе, а Ричард, конечно, еще был в больнице. Элмер Хейни, который все еще был без работы, сидел на веранде с четвертью «Миллер Лайт» в одной руке и с последним номером «Хот Ток» в другой. Рут и Монстр Дуган пробыли у него что-то около часа. В течение этого часа Элмер Хейни поимел очень много неприятностей. Те, кому довелось видеть его тем вечером покидающим город, говорили, что он выглядел так, будто кто-то пропустил его через сортировочную машину для томатов. Но единственным человеком, у которого хватило нервов, чтобы спросить, что, собственно, произошло, оказался сам старый Джон Харли.

— Ну, я вам скажу, — говорила Рут, улыбаясь. — Это было наимерзейшее дело из всех, что я когда-либо видела. Пока мы убеждали его, что его приемным детям будет гораздо лучше, если он уедет, он решил, что хочет принять душ. Как раз в то время, когда мы говорили с ним! И представьте себе, он выпал из ванны! Потом он обжег руку о печь, а на обратном пути поскользнулся на линолеуме. Потом он решил подышать воздухом, вышел и наступил на те же грабли, что и Бети Йоргенсон два месяца назад. Тогда-то он и решил, что ему пора собираться и уезжать. Я думаю, что он правильно сделал, бедняга. Где-нибудь в другом месте ему повезет больше.

Она была человеком, которого с наибольшим правом можно было назвать сердцем города, и, может быть, поэтому она была первой, кто почувствовал перемену.

Это началось с головных болей и плохих снов.

Головные боли начались в июле. Иногда они были такими слабыми, что она едва замечала их. Затем, без всякого перехода, они перешли в сильные пульсирующие удары в области лба. Вечером 4 июля ей стало так плохо, что она позвонила Кристине Маккин, с которой собиралась поехать смотреть фейерверк в Бангор, и сказала, что не сможет.

Тем вечером она легла еще засветло, но уже успело стемнеть, когда она наконец смогла кое-как уснуть. Она предполагала, что жара и сырость не давали ей уснуть — по всей Новой Англии это не давало спать людям в тот вечер, как она думала, и это была не первая такая ночь. Это было, пожалуй, самое безветренное и жаркое лето на ее памяти.

Ей снились фейерверки.

Только эти фейерверки были не красные, белые и ярко-оранжевые; они все были тусклые и ужасно зеленые. Они взрывались по всему небу во вспышках света… только вместо того, чтобы потухнуть, морские звезды образовывались в небе, стекаясь друг к другу и превращались в гигантские язвы.