— Бросьте, я знаю вас, мальчишек! Мама научила вас быть вежливыми, но не родился еще тот мальчик, который бы отказался от пирожных. Так что выбирайте, какое вам больше нравится.

Изобразив улыбку, подобающую моменту, Леандро взял еще одно.

Поудобней устроившись в кресле и сложив руки на круглом животе, миссис Пульсифер продолжала:

— Я начала подозревать что-то ужасное… по правде говоря, я все еще подозреваю что-то ужасное. Первое, что пришло мне на ум, что, может быть, Мэри не хочет быть больше моей подругой… что, может быть, я сделала или сказала какую-то вещь, которая обидела Мэри. Но нет, сказала я себе, если бы это было так, то, наверное, она сказала бы мне об этом. После сорока лет дружбы, разумеется, она сказала бы… Кроме того, тон, которым она говорила со мной, нельзя было назвать ледяным, ну, вы понимаете.

— Но в нем было что-то необычное. Эйлен Пульсифер решительно кивнула:

— Да. Это внушило мне, что, может быть, она заболела, что, может быть, не дай Бог, конечно, врачи нашли у нее рак или что-то в этом роде и ей не хочется, чтобы ее друзья узнали об этом. Поэтому я позвонила Вере и сказала: «Вера, мы собираемся в Хэвен повидать Мэри. Мы не будем сообщать ей об этом, чтобы она не смогла отговорить нас. Собирайся, — говорю я, — я подъеду к твоему дому в 10 часов и если ты будешь не готова, то я поеду без тебя».

— Вера это…

— Вера Андерсон из Дерри. Это лучшая моя подруга, Джон, после Мэри и вашей мамы. А ваша мама тогда была в Монмауте, навещала свою сестру.

Леандро помнил это хорошо: неделя такой тишины и спокойствия стоила того, чтобы помнить ее вечно.

— Итак, вы вдвоем поехали в Хэвен.

— Да.

— И вы почувствовали себя плохо.

— Плохо! Я думала, что я умираю. Мое сердце! — Она драматическим жестом похлопала себя по груди. — Оно билось так быстро! Начала болеть голова, из носу пошла кровь, и Вера тогда всерьез испугалась. Она сказала: «Эйлен, поворачивай, тебе срочно нужно в больницу!».

— Каким-то образом мне удалось повернуть — я точно не помню как, у меня было такое головокружение, к тому времени кровь у меня уже шла изо рта, и у меня выпало два зуба. Ни с того ни с сего! Вы когда слышали что-нибудь подобное?

— Нет, — соврал он, думая об Алвине Рутледже. — где это случилось?

— Как же, я вам рассказывала — мы поехали повидать Мэри Жаклин…

— Нет, я имею в виду, вы уже были в Хэвене, когда вам стало плохо? Какой дорогой вы ехали?

— А, понимаю. Нет, мы еще не доехали до Хэвена. Мы были на Старой Дерри Роуд. Возле Трои.

— Значит, недалеко от Хэвена.

— Да, что-то около мили от городской черты. Я потом еще некоторое время чувствовала себя плохо — мне было не по себе, понимаете — но мне не хотелось говорить об этом Вере. Я надеялась, что мне станет лучше.

С Верой Андерсон ничего не случилось, и это беспокоило Леандро. Это как-то выпадало из общей картины. У Веры не было кровотечения из носа, не выпало ни одного зуба.

— Нет, ей совершенно не было дурно, — сказала миссис Пульсифер, — ну, может быть, от страха. Мне кажется, ей было дурно от страха. От страха за меня… И за себя тоже, я думаю.

— Что вы хотите сказать?

— Ну, дорога была совершенно пуста. Она думала, что я умираю, что вообще было не далеко от истины. Прошло бы около пятнадцати, двадцати минут, прежде чем появилась бы какая-нибудь машина.

— Разве она не смогла бы отвести вас?

— Господи, Джон, Вера уже несколько лет страдает мышечной дистрофией. Она носит на ногах такие огромные металлические пластины — жуткие штуки, наподобие тех, что можно увидеть в камере пыток. Иногда мне хочется плакать, когда я вижу ее.

Без четверти десять утром 15 августа Леандро пересек городскую черту Трои. Его желудок напрягся от дурных предчувствий и — будем смотреть правде в глаза, ребята — от страха. Кожа на ощупь была холодной.

Меня может стошнить. Меня может стошнить, и если это случится, то при торможении мне придется стереть 90 футов асфальта с шоссе. Понятно?

Он проехал Трою, все, казалось, было нормально… ну, может быть, более спокойно, чем обычно. Первый сбой в нормальной череде событий произошел, когда он отъехал на милю от города, причем там, где он совершенно этого не ожидал. Приемник был настроен на радиостанцию Бангора. Вдруг обычно сильный УКВ сигнал поплыл и смешался. Леандро слышал, как на той же частоте стали пробиваться сигналы еще одной… нет, двух… нет, трех других радиостанций. Он нахмурился. Такое иногда случалось по ночам, когда радиационное охлаждение утоныпало атмосферный слой и сигналы от дальних радиостанций распространялись на более далекие расстояния, но он никогда не слышал, чтобы такое могло произойти утром, да еще и на УКВ диапазоне, даже при самых оптимальных условиях для радиопередачи, которые операторы любительских радиостанций называют «скипом».

Он настроился на другую радиостанцию и поразился, когда бессвязный поток звуков вырвался из динамиков — рок-н-ролл, кантри и классическая музыка звучали, заглушая друг друга. Где-то на втором плане он слышал, как Пол Харви превозносил достоинства Амвэя. Он снова повернул ручку настройки и поймал радиостанцию, передающую без помех. Но то, что он услышал, было настолько неожиданно, что Леандро затормозил. Он сидел, уставившись на приемник широко открытыми глазами.

Передача шла на японском.

Он сидел и ждал неизбежного разъяснения. «Этот урок курса японского языка для начинающих был проведен при участии дилера местного отделения фирмы Кьяници Пэйнт…» или что-нибудь в этом духе. Наконец диктор умолк. Затем пошла песня «Бич Бойз» «Оставайся верен своей школе». На японском.

Леандро продолжал трясущимися руками перестраивать приемник по всему УКВ диапазону.

Везде было одно и то же. Точно так же, как это бывало по ночам, на более высоких частотах обрывки музыки и речи смешивались все сильнее. Наконец, они запутались настолько, что это стало пугать его — передача начинала напоминать пульсирующий змеиный клубок. Он выключил радио и сидел за рулем с широко открытыми глазами. Тело его подрагивало, как у человека, едущего на малой скорости.

Что это такое?

Глупо рассуждать на эту тему, когда ответ находится в каких-то шести милях впереди от него… предполагая, конечно, что ему удастся найти ответ.

Я думаю, ответ ты найдешь. Он может тебе не понравиться, когда ты узнаешь его, но в том, что ты найдешь его, я не сомневаюсь.

Леандро оглянулся. Трава на поле справа от него была густой и длинной. Слишком густой и слишком длинной для августа. Видимо, в начале июля никто не косил ее. Каким-то образом он решил, что в августе, скорее всего, косить ее тоже никто не будет. Он посмотрел налево и увидел разрушенный сарай, окруженный ржавыми автомобильными частями. Труп «Студебеккера» 57-го года распадался у зияющего дверного проема. Окна, казалось, пристально смотрели на Леандро. Людей не было или, по крайней мере, он их не видел.

Очень спокойный, вежливый голос внутри него, голос мальчика, взятого родителями на вечеринку, которому решительно все наскучило, произнес:

— Я хотел бы пойти домой.

Да. Домой к мамочке. Временами мама, конечно, здорово его донимает, но рядом с ней чувствуешь себя…

В безопасности.

Да, в безопасности. Именно так. А то, что творится южнее Трои этим сонным летним днем, безопасным назвать никак нельзя. Я хочу домой.

Правильно. Наверное, когда-то Вудворд и Бернштейн чувствовали себя точно так же, когда ребята Никсона всерьез взялись за них. Наверное, так же чувствовал себя и Бернард Фолл, в последний раз высадившись из самолета в Сайгоне. Когда вы видите по телевизору корреспондентов, работающих в горячих точках типа Ливана или Тегерана, то они только кажутся вам спокойными, уравновешенными и собранными. Телезрители не имеют возможности проверить чистоту их трусов.

Материал — там, и я доберусь до него, а когда я получу Пулитцеровскую премию, я смогу сказать, что этим я обязан Дэвиду Брайту… и своим секретным часам супермена.