И вдруг они потухают.

А потом с другой стороны раздаются выстрелы…

Стреляют из единственного ружья…

Бах, потом еще раз: бах!

Мэр уже хватает винтовку, и я бегу за ним следом: выстрелы прогремели за электростанцией, в переулке, который спускается к пересохшему речному руслу. Не-сколько солдат тоже бросаются туда, включая мистера О’Хару. Чем дальше от лагеря и костров, тем темнее становится вокруг, но больше ничего не происходит, ни звука не слышно.

Мы подбегаем к месту.

Электростанцию охраняло всего два стражника, обычные инженеры, — ну потомушто кто станет нападать на станцию, когда между ней и спэклами стоит целая армия?

Но на земле у входа лежит два мертвых спэкла. И один мертвый стражник: его тело разорвано на три куска выстрелом из кислотного ружья. Внутри царит разруха, разъеденное кислотой оборудование стекает на пол — оказывается, она губительна не только для людей, но и для всего остального.

Второго стражника мы находим в ста метрах от входа, примерно на середине пересохшей реки. Видимо, он стрелял вслед убегающим спэклам.

Ему снесло полголовы.

Мэр, понятное дело, недоволен.

— Это никуда не годится, — рычит он. — Кто так воюет? Ползают в темноте, точно пещерные крысы… Ночные вылазки вместо открытых сражений.

— Я запрошу отчеты у командиров рот, высланных на юг и на север. Надо узнать, как врагу удалось пройти мимо них.

— Хорошо, капитан, — отвечает мэр. — Но вряд ли они что-то заметили.

— Спэклы хотели отвлечь наше внимание от чего-то другого, — говорю я. — Чтобы мы ждали удара снаружи, а не изнутри. Для этого они и убили наших разведчиков.

Мэр медленно переводит на меня внимательный взгляд.

— Верно подмечено, Тодд. — Затем он оборачивается на темный город: из домов повыходили люди в ночных сорочках и пытаются понять, что случилось.

— Будь по-вашему, — шепчет мэр себе под нос. — Что просили, то и получите.

Земля понесла потери, показывает Небо, открывая глаза. Но дело сделано.

По Земле разносится эхо пустоты, — скорбь по воинам, ударившим в самое сердце Бездны. Они уходили, зная, что не вернутся. Но благодаря их поступку глас Земли может петь.

Я бы тоже отдал свой голос, показываю я Небу, когда костер разгорается и начинает нас согревать, если б только знал, что это положит конец Бездне.

Тишина Возвращенца стала бы большим горем для Земли, показывает он в ответ. Ведь ты проделал такой длинный путь, чтобы воссоединиться с нами.

Длинный путь, думаю я.

В самом деле, путь был немалый.

Когда Нож вытащил меня из груды трупов и я поклялся, что убью его, мы услышали топот лошадиных копыт по дороге. Нож взмолился, чтобы я бежал…

И я побежал.

В городе царил хаос: суматоха и дым позволили мне незаметно пробраться через его южную часть. На окраине я спрятался и не вылезал до наступления темноты, а потом по извилистой дороге поднялся на холм. Стараясь не высовываться из кустов, я взбирался на вершину изгиб за изгибом, пока не вышел на голый склон — тогда я встал и побежал, у всех на виду, каждый миг готовясь получить пулю в затылок…

И встретить конец, которого я так ждал и так боялся…

Но мне удалось одолеть холм.

И я побежал дальше.

Навстречу слухам, навстречу легенде, что жила в голосе Бремени. Мы тоже были частью Земли, но многие из нас никогда ее не видели — мы родились во время войны, после которой Земля ушла и пообещала не возвращаться. Потому и сама она, как бэттлморы, стала для нас сказочным преданием, что передавали шепотом из уст в уста, мечтая о дне, когда она вернется и спасет нас.

Кто-то потерял эту надежду. Другие никогда и не надеялись, так и не сумев простить Земле предательство.

А некоторые, как моя любовь, — старше меня всего на не-сколько лун и тоже никогда не видевшие Землю, — ласково показывали, что я должен отринуть все надежды на другую жизнь, кроме того жалкого существования, которое мы ведем среди Бездны. По ночам, когда мне становилось страшно, они говорили, что однажды наш день придет, но это будет только наш день, а не Земли, которая нас предала.

Потом мою любовь забрали.

И остальное Бремя тоже.

Лишь я теперь мог рассчитывать на этот шанс.

Поэтому выбора у меня не было: только бежать навстречу легенде.

Я не спал. Я бежал по лесам и полям, одолевал холмы, ручьи и реки. За моей спиной оставались поселения Бремени, заброшенные и обугленные, — шрамы на лице мира, которые

Бездна оставляла всюду, где проходила. Солнце вставало и садилось, а я все не спал и не останавливался, даже когда мои ступни покрылись волдырями и кровью.

На пути мне никто не попадался. Ни Бездна, ни Земля.

Никто.

Я начал думать, что я — не только последний из Бремени, но и последний из Земли. Что Бездна добилась своего и истребила нас на корню.

Что я остался один.

В то утро, когда мне пришла в голову эта мысль, я стоял на берегу реки, смотрел по сторонам и видел только себя, только 1017-го с вечным железным клеймом на руке…

Я зарыдал.

Упал на землю и зарыдал.

Тогда-то меня и нашли.

Они вышли из деревьев по другую сторону дороги. Сначала их было четверо, потом шестеро, потом десятеро. Я сразу услышал их голос, но мой собственный голос только начинал возвращаться, только начинал говорить мне, кто я, после того, как его отняла Бездна. И я подумал, что это я сам зову себя, что это мой голос зовет меня к смерти.

И я бы охотно пошел.

Но я увидел их. Они были выше, чем любой из Бремени, и шире в плечах, а в руках у них были копья. Я понял: это воины, они помогут мне отомстить Бездне и воздадут людям за все плохое, что нам пришлось вынести.

Они послали мне приветствия, которые я толком не понял, однако по ним я догадался, что их копья вовсе не для войны, а для рыбной ловли. Передо мной стояли простые рыбаки.

Рыбаки.

Не воины. Им не было дела до Бездны. Они не жаждали отомстить за жестоко убитых братьев. Они пришли порыбачить, узнав, что Бездна забросила эти края.

Я рассказал им, кто я такой. Я говорил с ними на языке Бремени.

Они страшно удивились, даже отпрянули, но кроме этого я почувствовал…

Неприязнь. Мой пронзительный голос резал им уши. И мой язык.

Они страшились и стыдились того, что я собой олицетворял.

Они замерли всего на короткий миг, а потом сразу бросились на помощь. Они в самом деле подошли, они помогли мне встать и захотели услышать мою историю, которую я пересказал на языке Бремени. Они слушали с тревогой, гневом и ужасом, слушали и строили планы, куда меня повести и что делать дальше, и все это время заверяли меня, что я — один из них, что я вернулся домой, что я в безопасности.

Что я больше не одинок.

Но сначала был шок, была неприязнь, был ужас и стыд.

Наконец-то я нашел Землю. Вот только она боялась ко мне притронуться.

Меня повели в лагерь далеко на юге: сквозь лесную чащобу и через холмы. Там, в замаскированных хижинах-луковицах, жили сотни таких, как я, — их было очень много, и голос их звучал так громко, что я едва поборол желание развернуться и убежать.

Я выглядел иначе: ниже ростом, худощавей, лишайник на моей коже был другим, да и сама кожа имела другой опенок белого. Их еда была мне незнакома, я дивился их общим песням и тому, как они спали все вместе. Далекие воспоминания о голосах Бремени пытались меня подбодрить, но я чувствовал себя чужаком — я и был чужаком.

Сильнее всего разнились наши языки. В их голосах почти не было слов, они обменивались образами так быстро, что я не успевал уследить — точно разные части единого разума.

Так оно и было, разумеется. Этот разум назывался Землей.