— Хваленая гуманитарная помощь обеспечит тебе долгую жизнь, Иван, — говорю я. — И на твоем месте я бы занималась своим делом, а не лезла в чужие.

— Наше дело — выживать, — громко отвечает Иван.

Сидящая рядом женщина поддакивает, самодовольно улыбаясь, и хотя она страдает от того же недуга, что и я, — видно по ее пепельно-серому лицу и железному обручу на руке, — мне все равно хочется хлестать и хлестать и хлестать ее по щекам, чтобы она никогда больше не смела так на меня смотреть.

Но Ли уже берет меня за руку и ведет прочь, вокруг корабля — там, рядом с двигателями, никто не стал бы разбивать палатку, хотя сейчас они холодны и не работают.

— Глупые, мелкие душонки… — бормочу я.

— Ты извини. Виола, — говорит Ли, — но я с ними в чем-то согласен.

— Ли…

— Президент Прентисс убил мою мать и сестру, — продолжает он. — Я готов на все. чтобы остановить его и спэклов.

— Тогда ты ничем не лучше госпожи Койл. А она ведь пыталась тебя убить!

— Я только говорю, что мы могли бы показать свою силу, раз у нас есть оружие…

— И развязать многолетнюю кровопролитную войну!

Он тоже ухмыляется — ох, как мне осточертели эти ухмылки!

— Говоришь прямо как Брэдли. Он тут единственный такие речи толкает.

— Ну да, а тысячная толпа голодных и напуганных людей способна предложить рациональное…

Тут я умолкаю: меня останавливает пристальный взгляд Ли. На меня, на мой нос. Я это знаю, потому что вижу в его Шуме рассвирепевшую себя с наморщенным носом — видимо, я всегда так делаю, когда злюсь, — и его чувства к этой морщинке на носу…

Потом на секунду в его Шуме вспыхивает другая картинка: мы крепко обнимаемся, причем на нас обоих нет одежды, и я вижу светлые волосы на его груди, которые никогда в жизни не видела — мягкие, пушистые, спускающиеся к самому пупку и ниже…

— Черт, — выдыхает он и отшатывается.

— Ли…

Но он уже отвернулся и быстро шагает прочь, Шум залит желтым стыдом.

— Мне надо на охоту! — на ходу выпаливает он.

И припускает еще быстрей.

А я снова отправляюсь на поиски госпожи Койл — и горю так, словно покраснела с головы до пят.

Жеребенок? — всю дорогу канючит Ангаррад и бежит даже быстрее, чем я прошу. Жеребенок?

— Мы почти дома, милая, — говорю я.

В лагерь мы въезжаем вместе с мэром: того прямо распирает от гордости за свой дар внушения. Он соскальзывает с лошади и отдает поводья Джеймсу. Я тоже подъезжаю к нему и спрыгиваю на землю.

— Принеси ей овса, — быстро говорю я. — И воды немного.

— Я ее севодня уже кормил, — отвечает Джеймс. Я тем временем веду Ангаррад к своей палатке. — А воду теперь строго экономят, такшто…

— Нет. — Я торопливо расстегиваю пряжки седла. — Ты не понял. Ей надо попить. Мы только что…

— Опять она тобой командует? — спрашивает Джеймс.

Я резко оборачиваюсь, вытаращив глаза. Он радушно улыбается, понятия не имея, какой ужас мы только что пережили, и думает, бутто я потакаю своей лошади и не умею за ней ухаживать, но ведь ей нужна моя забота…

— Она красавица, — говорит Джеймс, распутывая колтун на гриве. — Но хозяин здесь ты.

Он вспоминает свою ферму и лошадей, которых они с отцом держали, — трех буланых кобыл с белыми носами. Потом их забрала армия, и больше он их не видел: наверно, погибли в бою…

От этой его мысли Шум Ангаррад тотчас вскидывается: Жеребенок? — с тревогой спрашивает она.

Я злюсь пуще прежнего…

— Нет, — говорю я Джеймсу. — Принеси ей воды, сейчас же.

Даже не успев понять, что делаю, я начинаю пристально смотреть ему в глаза, давить на его Шум своим, хватая его…

Хватая его душу…

Я — круг, круг — это я…

— Ты чего, Тодд? — спрашивает он, размахивая рукой перед своим лицом, точно отпугивая муху.

— Воды, — говорю я. — Живо.

Едва ощутимый гул змеится в воздухе…

А я покрываюсь испариной, хотя на улице холодно…

И Джеймс тоже…

Он потеет и теряется…

Хмурит лоб…

— Тодд?

Голос у него такой грустный — бутто я предал его, бутто залез ему в душу и напачкал там, — такшто я почти перестаю, почти теряю хватку, почти отпускаю его…

Но только почти.

— Сейчас напою ее вдоволь, — ошалело выдавливает Джеймс. — Сбегаю за водой и напою.

И он убегает прочь, к цистерне.

Секунду я пытаюсь отдышаться.

У меня получилось!

Снова!

Ох, как это было приятно…

Я чувствовал себя таким… всемогущим…

— Господи помоги, — шепчу я. И меня пробивает такая дрожь, что приходится сесть.

Госпожу Койл я нахожу в окружении женщин, рядом с палатками лазарета. Она стоит ко мне спиной.

— Эй! — кричу я. решительно топая к ним. После того, что случилось с Ли, голос у меня чересчур громкий, но сама я едва держусь на ногах и боюсь, что вот-вот упаду ничком в грязь.

Госпожа Койл оборачивается. Рядом с ней стоят три женщины. Госпожа Надари и госпожа Брэтит — после прибытия «Ответа» на холм они не удостоили меня ни словом, — но на них я даже не смотрю.

Я смотрю на Симону.

— Тебе нельзя вставать с постели, — говорит госпожа Койл.

Я перевожу на нее злобный взгляд:

— Кто так делает?! Сначала спросили, готова ли я, а потом развернулись и ушли!

Госпожа Койл обводит взглядом остальных, включая Симону — та кивает.

— Что ж, дитя, раз ты действительно хочешь знать…

Я все еще тяжело дышу и по ее тону понимаю, что новость мне совсем не понравится. Она тянется ко мне, словно просит разрешения взять меня за руку, — я отшатываюсь, но покорно иду за ней к палаткам лазарета. Остальные целительницы шагают следом, как личная охрана.

— У нас есть теория, — говорит госпожа Койл.

— У нас?

— С каждым днем она приобретает все больше веса и смысла. Боюсь, она подтверждается.

— Вы не могли бы перейти к делу? — раздраженно спрашиваю я. — День был тяжелый, я плохо себя чувствую.

Кивок.

— Как скажешь, дитя. — Она останавливается и поворачивается ко мне лицом. — Мы начинаем приходить к выводу, что от этой инфекции нет лекарства.

Я машинально кладу руку на обруч:

— Что?

— Железные ленты в ходу уже несколько десятилетий. Мы всегда клеймили ими скот, еще до перелета сюда. И разумеется, были случаи, когда по чьей-то жестокости или глупости ими клеймили людей. Но нам не удалось найти ни единого случая — даже в обширной базе данных на вашем корабле, — чтобы у кого-то после клеймления развилась такая инфекция.

— Но как же…

Я умолкаю. До меня доходит.

— Думаете, мэр обработал ленты чем-то еще?

— Для него это был бы прекрасный способ причинить вред сразу всем женщинам Нового света — никто бы даже не сообразил, в чем дело.

— Но мы бы услышали. В Шум мужчин должны были просочиться слухи…

— Подумай как следует, дитя, — говорит госпожа Койл. — Вспомни его прошлые злодеяния. Вспомни убитых женщин Прентисстауна.

— Он клянется, что они покончили с собой, — выдавливаю я, сама понимая, как жалко это звучит.

— Мы обнаружили на лентах вещества, которые неизвестны даже мне, Виола, — говорит Симона. — Это серьезная угроза. С серьезными последствиями.

При слове «последствия» у меня начинает сосать под ложечкой.

— С каких это пор ты веришь каждому слову целительниц?

— С тех пор, как узнала, что мэр подверг страшному риску тебя и всех остальных женщин. — отвечает Симона.

— Будь осторожна, — предостерегаю ее я. — Она умеет склонять людей на свою сторону. — Я кошусь на госпожу Койл. — Умеет собрать их в кружок, чтобы они сидели под трапом и поливали остальных грязью.

— Дитя, я не… — начинает госпожа Койл.

— Чего вы от меня хотите?! Что я должна сделать?

Она сердито вздыхает:

— Мы хотим спросить Тодда, не слышал ли он что-нибудь о лентах… Может, он слышал, но молчит?

Я уже трясу головой: