А потом, когда зазвучала восхитительная мелодия увертюры, Леопольд сидел притихший и завороженный. Да, музыка действительно величественная и захватывающая, сын сдержал свое обещание. Вольфганг полностью сумел использовать возможности этого блестящего оркестра. Мужские голоса оставляли желать лучшего, в особенности Дель Прато и Рааф, но низы у Раафа звучали почти так же хорошо, как прежде, ему хватало голоса для исполнения почти всех арий.

К концу спектакля аплодисменты уже не смолкали. Карл Теодор поздравил всю труппу и сказал Вольфгангу:

– Я знал, что все сойдет прекрасно. Рааф не ошибся, порекомендовав мне вас. Ваша музыка прямо создана для его голоса. Нужно дать еще несколько представлений в честь нашего тенора.

По распоряжению Карла Теодора Каннабих назначил шесть представлений, но, когда после второго спектакля голос Раафа сильно сдал, число их сократили до трех, а последний спектакль превратился в прощание знаменитого тенора с публикой.

Вольфганга больше всего волновало мнение Папы.

– Самое замечательное в опере – это женские арии, – сказал Леопольд.

– Женские голоса в труппе лучше мужских.

– Особенно красивы и драматичны арии Электры.

– Для нее я мог писать, как мне хотелось. У Элизабет и Доротеи Вендлинг голоса, на которые можно положиться.

Визиту Вольфганга в Мюнхен неожиданно был положен конец – архиепископ узнал, что придворный органист без его ведома растянул свой шестинедельный отпуск до четырех месяцев. Колоредо приказал музыканту немедленно явиться в Вену, куда он поехал со всей своей свитой навестить больного отца, князя Рудольфа Колоредо, имперского вице-канцлера.

Вольфганг с готовностью согласился, хотя ему не понравился самый тон вызова. Выискивая одну причину за другой, он со дня на день откладывал отъезд, лишь бы не встречаться с Колоредо. Он наслаждался обществом Вендлингов, Каннабихов и Раафа – их дружба, выдержавшая испытание постановкой «Идоменея», еще больше окрепла. Но Вольфганга очень огорчило, что Карл Теодор, несмотря на все похвалы, расточаемые опере, не пригласил его остаться в мюнхенской придворной капелле.

Вольфганг приехал в Вену 16 марта 1781 года. Подъезжая к городу, он сделал остановку – ему хотелось полюбоваться панорамой города. Он стоял на склоне горы у опушки Венского леса, смотрел на собор св. Стефана и Карлскирхе и чувствовал себя снова дома. Я скорее венец, чем зальцбуржец, думал Вольфганг, родина там, где тебе больше всего нравится, где вольно чувствуешь себя, а вовсе не там, где родился. Вид юрода наполнял его душу радостью. Он вспомнил детство и свою поездку в Вену. Тогда он с первого Взгляда влюбился в этот город, а теперь Вена нравилась ему больше прежнего.

Словно желая вознаградить себя за годы, проведенные вдали от Вены, и обрести вновь все, что он так любил, Вольфганг велел кучеру остановиться возле Гофбурга.

Он шел по людному Кольмаркт. Стоял теплый, ясный день, и вся улица была запружена богатыми экипажами. Дойдя до конца Кольмаркт, Вольфганг свернул на Грабен, где народу было еще больше. Среди прохожих встречалось много бюргеров и мастеровых. Вольфганг остановился на площади перед собором св. Стефана полюбоваться его высоким готическим шпилем, а затем направился в сторону Зингерштрассе, куда приказал ему явиться Колоредо. И машинально замедлил шаги, чувствуя, что стоит ему предстать перед архиепископом, как всякой идиллии наступит конец.

Дом 7 по Зингерштрассе находился поблизости от собора св. Стефана; на парадной двери красовался огромный военный крест, над ним – герб с императорской короной; с двух сторон корону поддерживали габсбургские львы, а увенчана она была крестом, больше напоминавшим скрещенные шпаги. Вольфганг вдруг сообразил, что это дом тевтонских рыцарей, и Колоредо остановился здесь потому, что дядя его, граф Карл Колоредо, возглавлял австрийскую командорию этого Ордена.

Вольфганг попросил доложить о себе архиепископу, поскольку получил приказ явиться тотчас же по прибытии в Вену, но его провели к Карлу Арко. Колоредо занят, заявил граф, и просил подождать. Однако Арко и не подумал доложить архиепископу о прибытии композитора, и Вольфгангу пришлось дважды просить об этом графа; наконец тот неохотно исполнил его просьбу.

Прошло несколько часов, прежде чем Вольфганг был допущен пред ясны очи архиепископа. Колоредо, перебиравший корреспонденцию, даже не поздоровался с ним, а лишь холодно спросил:

– Что вам нужно, Моцарт?

– Вы просили меня явиться, ваша светлость.

– Ах да. – Колоредо вел разговор в присутствии Арко и двух камердинеров. – Вы просрочили свой отпуск.

– Ваша светлость, чтобы сочинить оперу, мне потребовалось шесть недель и еще шесть недель, чтобы отрепетировать и поставить ее.

– Вам разрешили шесть недель отпуска, не больше.

– Ваша светлость давали согласие отпускать меня из Зальцбурга писать оперу, когда мне потребуется.

– Согласие?! Я не заключаю соглашений со своими слугами.

– Но графиня Лютцов особо оговорила это условие.

– Графиня может говорить только за себя. Граф Арко сообщил мне, что вы зарабатываете у меня больше любого придворного органиста. Пятьсот гульденов!

– Четыреста пятьдесят, ваша светлость.

– Больше, чем вы того заслуживаете при ваших вечных отлучках.

– Всего одна отлучка, ваша светлость.

– Получается больше, раз вы отсутствуете так Долго. Завтра я даю концерт в честь русского посла, и, не прикажи я вам явиться сюда, вы бы до сих пор торчали в Мюнхене, играя для собственного удовольствия.

– Мне предстоит играть для князя Дмитрия Голицына, ваша светлость?

– Да, а в чем дело, Моцарт? – Колоредо удивил интерес, выказанный его слугой.

– Он мой друг.

– Могу себе представить! Брунетти сообщит вам, какую программу надлежит подготовить, а обер-камергер определит квартиру.

Вольфганг хотел было что-то сказать, но архиепископ дал знак, что аудиенция окончена, и Арко; взяв его под руку, вывел из зала.

– Его светлость и так на вас сердит, – шептал он на ходу. – Еще одно возражение, и он не позволит вам выступать.

Вольфгангу хотелось выбрать себе квартиру по собственному усмотрению, чтобы избежать давящей атмосферы германской резиденции Ордена, но Арко не разрешил. Пока он находится на службе у архиепископа, это исключено, сказал он. Вольфгангу пришлось поселиться в тесной комнатушке, темной и холодной; обер-камергер посадил его за один стол с камердинерами, поварами, кондитером и Брунетти, а когда было указано место ниже камердинеров, которые сидели во главе стола, он понял, что его наказали.

Да, подумал Вольфганг, похоже, что я снова в Зальцбурге. Он чувствовал себя глубоко оскорбленным.

Во время обеда отпускалось много грубых шуток, но Вольфганг не произносил ни слова. Лишь когда разговор коснулся болезни отца архиепископа, он спросил:

– Брунетти, а чем болен вице-канцлер?

– У старика колики.

– Bы шутите! Это же детская болезнь.

– Ничего подобного. Вы что, не знаете, сколько еды поглощают высокопоставленные особы? – Брунетти не боялся откровенничать с Моцартом. Моцарт ничего не передаст Колоредо, он слишком ненавидит архиепископа.

Наверное, поэтому архиепископ настроен на брюзгливый лад?

– Он и сам мучается желудком. А нас они кормят вот этими помоями.

– А как с концертом для князя Голицына? Что в программе?

– У нас есть камерный оркестр. В честь русского посла дирижировать будет сам Бонно, императорский капельмейстер. Программа еще не составлена. Этим поручили заняться мне. Каков будет ваш совет, синьор маэстро?

Вольфганг понимал, что Брунетти издевается над ним, и тем не менее концерт этот сулил ему многое.

– А кто еще будет присутствовать?

– Граф Пальфи, графиня Тун, князь Кобенцл и иже с ними.

Все его старые друзья и покровители!

– Мы могли бы сыграть мою «Концертную симфонию» ми-бемоль мажор, ту, что вы с Гайдном исполняли в Зальцбурге.