У барона, видимо, разыгралась подагра, решил Вольфганг, слишком уж резкий он взял тон. На госпоже д'Эпинэ был ее любимый красный атласный пеньюар, в руке – дорогой красный китайский веер, и Вольфганг усомнился, действительно ли их разбудила музыка.

– Если вы не желаете возвращаться в Зальцбург, я уверен, вам больше повезет в Мюнхене и Мангейме. Как-никак вы немец.

– Мсье, вы обращаетесь со мной так, словно мне все еще семь лет – сколько было, когда вы меня впервые узнали.

– Вы и есть несмышленое дитя!

– Потому что я поверил Легро, герцогу, Новерру? Они ведь французы.

– Не вижу связи.

– Французы – ослы, ничего не смыслящие в музыке. Все идущие в Париже оперы сочинены иностранцами – Глюком, Пиччинни, Бахом.

– Но не Моцартом.

– К счастью! Французский язык придуман дьяволом. Для музыки он совершенно непригоден. И поют французы из рук вон плохо. Я не могу слушать, как француженки исполняют итальянские арии. Когда они поют французские песенки – куда ни шло, но губить прекрасную музыку – это ужасно!

– Вы все высказали?

– Слава богу, если мне удастся выбраться из Парижа, не испортив свой вкус.

– Однако ваша симфония написана во французском стиле, – заметил Гримм.

– От этого она не выиграла. Публика – что стадо. Мне нужно написать шесть сонат на продажу. Как только за них заплатят и я получу остаток денег от Легро и герцога, я отдам вам долг – десять луидоров.

– Пятнадцать. Во всяком случае, будет пятнадцать к тому времени, как я оплачу ваш отъезд. Здесь вы больше ничего не получите за свою музыку. Ваше положение хорошо известно в Париже. Никому ваша музыка не нужна.

Значит, причина в деньгах! Вольфганг сказал:

– Если желаете, я могу уехать немедленно.

– О, никакой спешки нет. Я просто хотел, чтобы вы трезво представили себе истинное положение дел.

– Благодарю вас, господин барон. Как только я смогу отдать вам долг, получив деньги за сонаты, я уж сам решу, как мне поступить. Поеду туда, где меня оценят.

Все трое вежливо раскланялись, словно присутствовали па торжественной церемонии, и пожелали друг другу спокойной ночи.

Но Вольфганг не мог заснуть. Не в силах побороть тягостное настроение, он взял пьесу Никола Дезеда, которую так любил, и написал на нее девять вариаций, назвав: «Ah, vous dirais-je, Маman»[17]. Вариации получились столь нежны, что не могли нарушить самый чуткий сон, они успокаивали, как колыбельная песнь. Произведение это Вольфганг продавать не собирался. Он написал его для себя, ни для кого больше.

Ни одна из сочиненных Вольфгангом шести сонат не продалась. Легро попросил его переписать вторую часть симфонии, утверждая, что она станет доступнее для понимания, и Вольфганг согласился, но остатка гонорара так и не дождался. Он сделал попытку увидеться с герцогом де Гинем, но на сей раз к нему не вышла даже экономка. Когда Папа сообщил, что скончался Лолли и Колоредо согласился на все условия, которые он ему поставил через Буллингера, за исключением некоторых мелочей, Вольфганг понял: отец ждет от него согласия, – хотя возвращаться в Зальцбург по-прежнему не хотел.

Но положение, судя по письму Папы, по-видимому, изменилось к лучшему.

«Благодаря дипломатическим способностям и настойчивости старания мои увенчались успехом. Мне дают жалованье Лолли – пятьсот гульденов в год, и я должен буду исполнять его обязанности в качестве вице-капельмейстера, а ты получишь те же пятьсот гульденов и место концертмейстера и соборного органиста, а кроме того, будешь помогать мне. Архиепископ также согласился отпускать тебя раз в два года в Италию – писать там оперу, или в любое другое место по твоему желанию: Мангейм, Вену или Мюнхен. Он извинился, что не имеет возможности в настоящее время назначить тебя капельмейстером, но сказал, что со временем ты обязательно займешь этот пост.

Все в Зальцбурге искренне радуются твоему возвращению, в особенности графиня Лютцов, которая стала пользоваться огромным влиянием на Колоредо; она ведет себя так, словно твое назначение – ее победа.

Но никто не ждет тебя с большим нетерпением, чем твои любящие отец и сестра. Я знаю, это было заветной мечтой нашей милой Мамы, чтобы все мы соединились, и как можно скорее. Думаю, в разлуке с тобой я долго не протяну, но как только смогу обнять тебя, сил у меня сразу прибавится, так же как у Наннерль.

Помимо всего прочего, ты должен понять: чем дольше ты живешь у Гримма, который, очевидно, недоволен тем, что ему приходится тратиться на тебя, тем больше мы перед ним обязываемся. Поэтому нужно уезжать немедленно, пока мы не задолжали барону столько, что никогда не сможем рассчитаться. И так уже четыреста гульденов, одолженные мною в Зальцбурге на твою поездку, возросли до семисот. Думаю, тебе неприятно будет, если меня засадят в долговую яму, а этим дело, безусловно, кончится, если ты не приедешь».

Вольфганг подверг сомнению внезапное благожелательство к нему Колоредо, но Папа заверил, что его светлость стал совсем другим: ему, мол, надоели надувательства итальянских музыкантов и теперь он бурно превозносит талант Вольфганга.

«А как Карл Арко? – писал Вольфганг. – Я не вернусь, если он станет совать свой нос в вопросы музыки».

Вольфганг будет полностью независим, ответил на это Папа, в Зальцбурге найдется место и для фрейлейн Алоизии, прибавил он в письме, если она выразит к тому желание, хотя он слышал, будто ее пригласил Карл Теодор и она стала певицей в немецкой опере в Мюнхене с жалованьем пятьсот гульденов в год.

Отъезд из Парижа разочаровал Вольфганга. Он намеревался ехать в комфортабельной отдельной карете, которой требовалось шесть суток, чтобы достичь Страсбурга – первой большой остановки на пути в Зальцбург.

Вместо этого Гримм устроил так, что Вольфгангу пришлось уехать из Парижа на неделю раньше, чем он предполагал, не успев получить от переписчика шесть только что законченных им сонат; к тому же Гримм посадил его в неудобный дилижанс: это самый быстрый способ передвижения из всех доступных, объяснил барон.

Путешествие до Страсбурга тянулось двенадцать долгих дней. Вольфганг с яростью осознал, что Гримм посадил его в самый дешевый экипаж, к тому же и самый тихоходный, лишь бы сэкономить деньги. Гримм, оплативший его проезд до Страсбурга, сильно при этом выгадал, зато Вольфганг истратил вдвое больше денег, чем рассчитывал, поскольку ему пришлось останавливаться на ночлег в дорогих придорожных гостиницах.

Но и там он не мог спать: каждый день его будили в три часа утра, чтобы пораньше отправиться в путь – заморенные клячи еле тянули. Сиденья в почтовом дилижансе были тверды как камень. Когда они достигли Страсбурга, он начал сомневаться, удастся ли довезти до дому в сохранности свой зад. С тягостным путешествием примиряло лишь сознание, что каждый день приближает его к Алоизии.

В Страсбурге пришлось задержаться. Несмотря на горячее желание Вольфганга поскорее увидеть Алоизию, он позволил уговорить себя остаться в Страсбурге на три недели и дать там три концерта. Сбор с трех концертов составлял всего семь луидоров, это далеко не покрыло расходов, и Вольфгангу казалось, что он играет лишь для собственного удовольствия. Он притворялся, будто ему все равно, но на самом деле плохой прием его глубоко огорчил.

Прошло уже больше месяца, как он покинул Париж, и Папа в письмах требовал немедленно возвращаться, предупреждал, что должность не может долго оставаться незанятой, но вместо этого Вольфганг поехал в Мангейм. Хотя семья Веберов вслед за двором Карла Теодора переехала в Мюнхен, он жил надеждой, что в Мангейме подвернется какая-нибудь возможность и он будет спасен от необходимости возвращаться в Зальцбург. Как только удастcя найти работу в Мангейме, он немедленно сделает Алоизии предложение.

Каннабих находился вместе с двором в Мюнхене, но госпожа Каннабих встретила Вольфганга приветливо и предложила поселиться у нее в доме.