Они ждали ответа неделю, вторую, месяц. После двадцати шести представлений «Лючио Силлу» сняли, а они так и не получили никаких вестей от тосканского двора. Однако граф Фирмиан просил их подождать, и они ждали, томясь неизвестностью.

Вольфганг подружился с Рауццини – кастратом, певшим Чечильо. Премьер считал свою партию лучшей в опере, он понимал, что Вольфганг писал ее в расчете на голос Манцуоли; Рауццини был очарован блеском и проникновенностью арий.

– Я счел бы за счастье, – сказал он Вольфгангу, – если бы вы написали что-нибудь специально для меня. Что-нибудь такое, с чем не справиться и примадонне.

Оперный жанр непреодолимо влек Вольфганга, тем не менее мотет, сочиненный им для Рауццини, предназначался для исполнения в церкви, и назвал он его «Exsultate, Jubilate* («Ликуйте и радуйтесь»), что вполне отвечало его настроению. На этот раз ему не мешало посредственное либретто, не надо было заботиться о постановке, и все внимание он сосредоточил на музыке. Вольфганг писал о любви, ликуя и радуясь. Несомый потоком творчества, он сочинил мотет в виде инструментального концерта с сольной партией для Рауццини – самой высокой, на какую только способен человеческий голос. Лишь колоратурное сопрано необычайной чистоты и силы может исполнить ее, думал он. Или кастрат – такой, как Рауццини или Манцуоли. Он с восторгом предавался чувству чистой любви. Любовь поющая. Любовь всесильная. Любовь нежная и легкая, словно воздух. Бог незрим, но они услышат голос бога в его музыке, голос бога любви, бога, которого он сам мог любить.

Рауццини исполнял «Ликуйте и радуйтесь» удивительно проникновенно, казалось, рожденные им бурные чувства раздвигают стены церкви.

Я слышу глас божий, думал Леопольд; ему вдруг почудилось, что его сын совсем взрослый, и он представил себе, что именно такую музыку Вольфганг станет сочинять в зрелости.

Рауццини подошел к Леопольду.

– Какие прекрасные звуки умеет создавать ваш сын, господин Леопольд, – сказал он. – Для его таланта нет недосягаемого.

– А нахожу, что вы великий певец.

– Благодарю вас, господин Леопольд. Но мне еще никогда в жизни не приходилось исполнять такой восхитительной музыки.

Леопольд попросил Рауццини исполнить «Ликуйте и радуйтесь» в следующее воскресенье, и тот с готовностью согласился. В этот день Вольфгангу стукнуло семнадцать лет.

Вольфганг понимал радость Папы, но в качестве подарка он предпочел бы покататься на ослике.

Понимает ли сын, что он создал? В этом мотете есть нечто такое, что нельзя ни осязать, ни слышать, ни ощущать, его нельзя воспринимать никакими органами чувств, думал Леопольд, и в то же время каждый звук в этом мотете исполнен значения. Бог незрим, но теперь Леопольд слышал его глас. Нет, нелегко будет им расставаться с Италией.

Несколько дней спустя эрцгерцог Леопольд отказал Вольфгангу Амадею Моцарту в месте капельмейстера и придворного композитора.

Леопольду казалось, что их предали. Создание Вольфгангом «Ликуйте и радуйтесь» – этого совершенного гимна, изумительного по своей искренности и красоте, – было чуть ли не самым счастливым событием в его жизни, а оказалось, что музыка Вольфганга никому не нужна. Это ожесточило его против всего света и привело в растерянность. Именно в Италии Вольфганга превозносили до небес, и тем не менее, никто не предложил ему постоянного места. Но что скажешь сыну? На вопрос Вольфганга, что же случилось, он ответил:

– Видно, всевышний хочет по-другому распорядиться нами.

Лицо Вольфганга выразило сомнение, но он промолчал.

Граф Фирмиан посочувствовал им и заверил, что сделал все возможное, но австрийские эрцгерцоги, по-видимому, предпочитают итальянских музыкантов. В Зальцбурге положение Моцартов окажется более прочным, выразил надежду граф.

Решение было принято. Леопольд не мог дольше затягивать пребывание в Италии и распрощался со своими миланскими друзьями; никто больше не предложил им контракта на оперу, что тоже было ударом – он предполагал, что такой заказ будет поступать каждый год, – и в марте 1773 года они с Вольфгангом вернулись домой.

В апреле Леопольд снял новую квартиру. Снял, ни с кем не посоветовавшись, и это помогло ему восстановить веру в себя. Леопольд весьма гордился квартирой на Ганнибаль-плац, в новой части города. И заверил семью:

– Квартира стоит всего на несколько гульденов дороже, но ее не сравнишь с нашей теперешней.

– А как же дети? – спросила Анна Мария. – Все их друзья живут здесь поблизости. Дети расстроятся, особенно Наннерль.

– Можно подумать, мы переезжаем в Вену или в Милан, – нетерпеливо прервал ее Леопольд. – Будем жить за рекой, тут и пешком дойти недалеко. Эта квартира стала нам тесна. Живем, как солдаты в казарме. Вольфганг ужо взрослый, и Наннерль тоже.

– А у меня будет своя комната, Папа? – спросила Наннерль.

– У каждого будет своя комната.

Тут все оживились, даже Вольфганг, сидевший с безразличным видом.

– У нас там восемь комнат, все на одном этаже. И подниматься нужно лишь на второй этаж. И еще там есть сад, двор и собственный концертный зал.

– Собственный концертный зал? – На Вольфгапга это произвело впечатление.

– Почти как Рыцарский зал.

– Не может быть!

– По крайней мере, такой же длинный. К тому же мы но можем больше здесь оставаться. Этот дом построен в 1360 году и совсем обветшал.

Анна Мария совершенно растерялась. Квартира на Гетрейдегассе была для нее как старое платье, износившееся и уже, конечно, утратившее элегантность и красоту, но удобное и уютное. И к тому же ей будет недоставать Хагенауэров. С другой стороны, если новая квартира поможет удержать Леопольда и Вольфганга в Зальцбурге, то ради этого стоит переехать. Все же, собираясь, она затосковала. Слишком уж много воспоминаний на старой квартире связано с детьми.

В день переезда Хагенауэр, Шахтнер, Буллингер и Гайдн пришли помочь Моцартам. Леопольд нанял грузчиков, решив достойно обставить свой переезд, но кое-какие предметы посторонним не доверишь, тем более что носить пришлось с третьего этажа. Немного удивил его приход Михаэля Гайдна – они были совсем мало знакомы.

Но, как и следовало ожидать, грузчики под руководством Анны Марии таскали вещи, а Леопольд в сторонке разговаривал с друзьями.

– Что у вас все-таки произошло с эрцгерцогом? – неожиданно спросил Шахтнер.

– Каким эрцгерцогом? – Леопольд был само неведение.

– Эрцгерцогом Леопольдом. Говорят, вы добивались у него места?

– Меня же свалил ревматизм. Пролежал пластом несколько недель.

– Боюсь, наш новый архиепископ этому не поверил, – с сомнением сказал Шахтнер.

– Значит, ему известно? – Леопольд прикусил язык. Так можно и проболтаться.

– Никто точно не знает; он не посвящает нас в свои дела, но Колоредо – не Шраттенбах, он вам не простит таких отлучек. Вам известно, почему эрцгерцог Леопольд отказался вас принять?

– Мне известно лишь одно: вся Италия восхищалась Вольфгангом.

– Ну, а все-таки, – спросил Буллингер, – много ли дали вам эти поездки?

Разве объяснишь, думал Леопольд. Если священник и сейчас ничего не понимает, дальнейшие объяснения бесполезны.

– Вы не испытываете горечи? – спросил Буллингер.

– Почему я должен ее испытывать?

– Вы вложили в Вольфганга столько труда.

– Он благодатная натура. Если его талант лелеять, он даст пышные всходы.

– Ну, а ваша собственная карьера? Вы бросили сочинять, не даете концертов.

– Я учу.

– По-настоящему вы учите одного лишь Вольфганга. Остальным же ученикам уделяете очень мало времени.

– Одного лишь Вольфганга! Неужели вы не понимаете, что он стоит наравне с лучшими композиторами?

Буллингер всем своим видом выражал сомнение. Михаэль Гайдн сказал так тихо, что с трудом можно было разобрать его слова:

– Мальчик сделал огромные успехи. Ре-мажорная симфония, которую исполняли на последнем концерте для его светлости, написана не менее мастерски, чем любое итальянское произведение. И притом с такой уверенностью, словно у Вольфганга не возникало никаких проблем. Просто удивительно. У него, видимо, абсолютный слух.