– А как вы думаете, у нашего нового архиепископа он тоже абсолютный? – сухо спросил Шахтнер.

– Позволю себе напомнить, это качество для него не обязательно, – сказал Буллингер.

– Что, однако, не мешает ему критиковать, – возразил Шахтнер.

Все рассмеялись, и Леопольд объявил:

– Наша новая квартира вам всем должна понравиться.

– Это признак того, что вы решили наконец осесть? – заметил Буллингер.

– Дорогой друг, я прослужил в придворной капелле уже целых тридцать лет.

– Но не подряд.

– В списках музыкантов я числился всегда.

– Все вещи уже вынесены, – сказала Анна Мария, – пора двигаться, а Вольфганга нигде нет. Наннерль и Тереза тут, а вот сын куда-то запропастился. – Леопольд встревожился, и Анна Мария подумала: ведь Вольфгангу уже семнадцать, а отец носится с ним как нянька.

Пытаясь небрежным тоном замаскировать беспокойство, Леопольд сказал:

– Наверное, что-нибудь забыл. Вы же знаете, какой он рассеянный.

Наконец молчаливый, как всегда, Хагенауэр нашел Вольфганга: тот сидел на каменной скамеечке с Бимперлем на руках – щенком фокстерьером, недавно купленным для него Анной Марией.

– Вольфганг сегодня что-то задумчивый, даже мрачный, – заметил Шахтнер.

– Ему не хочется уезжать отсюда, – сказала Наннерль.

– Нет, хочется, – отрезал Папа.

– Он признался мне, что будет скучать по этому дому.

– Мы все будем скучать, зато там больше простора для работы и для развлечений.

– Ему все равно, где сочинять. Он сочиняет даже в уборной, – заметила Наннерль, считая, что среди друзей можно не церемониться.

– Он все еще ребенок, этого не следует забывать, – сказал Буллингер.

– При том, что он столько сочинил! – изумился Леопольд.

– Он теперь больше похож на вас, Леопольд, чем на Анну Марию, – сказал Шахтнер. – Лицо округлилось, волосы потемнели, стали почти каштановыми, а глаза немного навыкате.

– После болезни, – пояснила Анна Мария, – хорошо, хоть оспинок не осталось.

Вольфганг погрустнел. Папа сказал: переезд на новую квартиру – большая радость, а ему жаль покидать Гетрей-дегассе. Он вышел на Лохельплац и сел на свою любимую скамейку, чтобы все хорошенько обдумать. Скамеечку из унтерсбергского мрамора, стоявшую в стенной нише как раз напротив их дома, в этот час заливало солнце, и на ней так приятно сидеть и размышлять. Удивительно, думал он, лишь потеряв вещи, начинаешь их ценить. Привычные, обыденные предметы обрели вдруг для него особую значимость. Они хранили счастливые воспоминания, оживляли, казалось, весь дом. Он невольно поежился, вспомнив, как порой в зимнюю ночь никто не мог набраться мужества, чтобы встать с кровати и, дрожа от холода, разжечь потухшие печи – на это уходило иногда не меньше часа. А Маме будет так недоставать рынка позади их дома, где она делала покупки и болтала с соседками. Мама говорит, они прожили в этом доме двадцать пять лет, поселились здесь сразу после женитьбы и никогда отсюда не выезжали. Не удивительно, что Мама плакала в тот вечер, узнав о переезде. Вольфгангу захотелось написать об этом песню, но он тут же упрекнул себя в излишней чувствительности, и ему стало неловко, а он никогда не сочинял, если чувствовал себя неловко. И еще, он очень любил маленький фонтанчик в стене при входе в кухню. Сама кухня была уродливым средневековым помещением с открытым очагом, Вольфганг избегал заходить в нее, к тому же кухня не место для мужчин, но вот фонтанчик ему нравился. Он и сейчас стоял перед глазами: водопроводная труба в виде фантастической фигуры – лицо, высоченное с необычайным мастерством, рот совершенной формы, из которого лилась вода, а под ним чаша, украшенная тонкой резьбой. Скульптор не оставил имени на этом прекрасном произведении искусства. На нем стояла лишь дата – 1657 год.

Рядом с ним очутился вдруг Папа.

– Пора идти, – сказал он.

В глазах у Хагенауэра блестели слезы, и, чтобы скрыть свои чувства, Леопольд пошутил:

– Не в Италию ведь мы едем… Совсем рядом. Не больше мили пути. Сначала по Гетрейдегассе, потом у ратуши повернуть налево, перейти через реку…

– Я знаю дорогу, – остановил его Хагенауэр. Леопольд дал знак отправляться в путь. Каждый нес то, что ему было особенно дорого. Вольфганг прижимал к себе щенка и клетку с канарейкой. Наннерль гордо держала тетрадь со своими первыми сочинениями и золотую табакерку, подаренную Людовиком XV. Анна Мария несла первую скрипку Вольфганга и шкатулку с прядями его светлых младенческих волос. Тереза взяла колыбельку, в которой она укачивала Наннерль и Вольфганга. Папа никому не доверил диплом Болонской филармонической академии, папский патент, посвящавший его сына в рыцари Золотой шпоры, и первые детские сочинения Вольфганга.

Друзьям не досталось ничего; похоже, подумал Вольфганг, что Папа им не слитком доверяет или, может, не хочет ни перед кем обязываться. Но все пошли проводить их до нового дома.

Квартира всем понравилась. Папа хвастался:

– После полудня тут все время солнце, да и Ганнибальплац, как вы знаете, куда больше Лохельплац. Дом угловой, на площадь выходят одиннадцать окон. И заметь, Анна Мария, этот двор наш собственный, тут и сад есть для тебя.

– Неужели! – радостно воскликнула она и моргнула, смахивая слезы.

– По ту сторону Ганнибальплац – театр, его видно отсюда, – сказал он вдруг, заметив отрешенный вид сына.

– Это очень хорошо, Папа!

Во всяком случае, удобно, подумал Вольфганг. Но радостно оживился, только увидев концертный зал. Папа не преувеличивал: зал оказался и вправду таким же длинным, как Рыцарский зал, да имел и другие достоинства. Высокий потолок был украшен затейливой позолоченной лепкой, пять окон выходили на Ганнибальплац и два – во двор, а сияющий паркет ничем но уступал паркету во дворце. Теперь он понял, отчего Папа чувствовал себя победителем.

Папа показывал всем остальные комнаты, и Вольфганг заметил, что, сознательно или бессознательно, Папа подражает архиепископу. Друзья поздравляли Папу, но Вольфганг не разделял их уверенности в том, что жизнь в этом доме принесет им счастье.

Несколько дней спустя в Резиденции состоялся концерт по случаю первой годовщины правления архиепископа Колоредо. В концерте приняли участие три композитора, по мнению его светлости, лучшие в Зальцбурге: Вольфганг Моцарт, Михаэль Гайдн и Джузеппе Лолли. Вольфганг обрадовался, что на его долю досталось писать дивертисмент для духовых инструментов. Музыку веселую, легкую, жизнерадостную.

Но Лолли так неуклюже дирижировал, что Вольфганг подумал: «Да простит его господь, а я не могу». Колоредо, видимо, остался доволен, он дослушал дивертисмент до конца, но не сказал Вольфгангу ни слова. Однако дирижирование Лолли привело Колоредо в такое раздражение, что он прервал следующий номер – тоже дивертисмент, на этот раз Гайдна, вполне заслужившего, казалось Вольфгангу, быть дослушанным до конца, и покинул зал, не дав Лолли исполнить свое собственное произведение – квинтет.

Вскоре капельмейстером назначили Доменико Фишетти. Вольфганг еще в Милане познакомился с пошлыми и посредственными комическими операми этого неаполитанского композитора, последние семь лет занимавшего место капельмейстера в Дрездене.

И тем не менее Лолли не лишился места; и в ответ на просьбу Леопольда назначить его вице-капельмейстером архиепископ заявил, что им будет Лолли. А когда Леопольд попросил пересмотреть решение, утверждая, что Лолли настолько неспособен, что, какое бы место ни занимал, его обязанности все равно будет выполнять он, Леопольд, архиепископ отнесся к этой просьбе скептически и даже намекнул: в Зальцбурге Моцартам надеяться не на что, свое счастье им лучше поискать где-нибудь еще.

Архиепископ отбыл на лето в Вену навестить больного отца, а Леопольд, потрясенный всеми событиями, тут же принял решение готовиться к отъезду.

– Венский капельмейстер Гассман совсем плох, – сказал он домашним, – императрица наверняка подумывает о его замене. Вольфганг написал столько вещей для ее сына, я не допускаю мысли, чтобы она его отвергла. Но, помните, ни слова никому, это не должно дойти до Колоредо. Мы просто хотим повидать наших старых друзей, ну а Мария Терезия всегда считалась нашим добрым другом.