На дворе стояла промозглая декабрьская погода, но Мама высунулась из окна и крикнула:

– Пошлите мне воздушный поцелуй! Папа послал ей поцелуй и крикнул в ответ:

– Я шлю тебе не один, а тысячу поцелуев. – Вид у него был тоже печальный.

А Вольфганг, пренебрегая приказом Папы, бросился обратно вверх по лестнице и крепко поцеловал сначала Анну Марию, потом Наннерль, нетерпеливо ждавшую своей очереди, и сказал Маме:

– Я не мог послать вам поцелуй, я хотел доставить его сам.

Первая ночь вдали от Дома была особенно грустной. Поэтому, закончив письмо Анне Марии, Леопольд сказал, чтобы Вольфганг тоже написал Маме.

«Я очень счастлив, – писал Вольфганг, – путешествие такое интересное, а карета удобная, и у нас необыкновенный кучер, который, когда позволяет дорога, мчится словно ветер. Папа расскажет об остальных подробностях, а я пишу, чтобы Вы знали, что я остаюсь Вашим преданным и любящим сыном. Вольфганг Моцарт».

Леопольд попросил его написать и Наннерль, сестра не должна чувствовать себя забытой, и он написал по-итальянски, чтобы похвастаться, как хорошо знает этот язык.

«Любимая моя сестра, слава богу, мы доехали до Воргля. Путешествие развлекает нас, и к тому же мы не испытываем никаких неудобств. Скажи Шахтнеру, что «Траляльера» я пою и что теперь, раз уж мы уехали из Зальцбурга, Папа разрешил мне есть суп без сахара. Передай привет всем моим дорогим друзьям, а также и Барбаре с Терезой. Как говорит Папа, главное – но болеть и не страдать от запора, остальное приложится. Целую тебя тысячу раз. Твой итальянский братец, капельмейстер от бухгалтерии».

Леопольд не был настроен столь оптимистично. Опасная и тяжелая дорога через Альпы могла занять дней десять. Но, даже говоря сыну: «Италия – это родина музыки, величайшие немецкие музыканты Гендель, Гассе, Глюк и Бах получили образование в Италии», в душе он испытывал страх; неизвестно, какой прием ждал их в этой стране, и еще пугала мысль об обледеневших дорогах, засыпанных снегом перевалах и снежных лавинах.

В течение следующей недели Леопольд не раз сожалел, что решился на эту поездку, да к тому же зимой. Казалось, ничто не могло погасить радостное возбуждение Вольфганга, который был от путешествия в восторге. Леопольд же пребывал в постоянной тревоге – стоило ему немного успокоиться, пока карета пересекала широкую тирольскую долину, как долина тут же сужалась и переходила в глубокое ущелье. Часто прямо над головой нависали снежные карнизы. Они нанимали опытных кучеров, которые хорошо знали дорогу, знали, где и когда можно ожидать обвалов, но ведь и самые опытные кучера могли ошибиться.

В одном узком ущелье скалы чуть не смыкались над ними. Толстые пласты снега, казалось, ползли вниз по стенам, и даже у кучера вид был растерянный и испуганный, а Вольфганг тем временем напевал аллегро, стремительным темпом и зажигательностью похожее на итальянское. Когда при въезде в ущелье кучер остановил лошадей, Леопольд неожиданно для себя сказал:

– И зачем только нас понесло в Италию!

– Что случилось, Папа? – спросил Вольфганг.

– Как быть, господин Моцарт? – спросил кучер. – Уж больно много снега впереди. – Лицо, выглядывавшее из мехового воротника, было бледное и взволнованное.

Я беру на душу большой грех, думал Леопольд, но возвращаться назад немыслимо.

Не успели они проехать ущелье, как за ними с грохотом обрушилась снежная лавина и засыпала дорогу. Но они тут же позабыли о прежних страхах перед новой опасностью: ехали по обледенелой дороге, по одну сторону высилась отвесная скала, по другую зияла бездонная пропасть; о том, чтобы повернуть обратно, нечего было и думать. Подковы лошадей заскользили по льду, и на одно ужасное мгновение Леопольду показалось, что они сейчас рухнут в пропасть. Карету сильно тряхнуло, и Вольфганг, очнувшись от своих музыкальных мечтаний, невольно вскрикнул, а Леопольд прикрыл сыну глаза рукой, чтобы заслонить от него страшную картину их падения, и крепко прижал к себе.

Еще долго после того, как кучеру удалось выправить лошадей, у Леопольда кружилась голова и ныли плечи, а Вольфганг сидел, сжав руки так, что побелели суставы.

Старею я, что ли, думал Леопольд, раньше у меня никогда не кружилась голова в дороге. Куда бы они ни выезжали из Зальцбурга, их путь всегда лежал через горы. Но не такие высокие, не такие грозные и опасные. При всякой возможности Леопольд писал домой, и это его немного успокаивало.

В первый день рождества 1769 года, через две недели после начала путешествия, они прибыли в Роверето, маленький городок в Северной Италии. Там не было и намека на снег, а отвесные горы сменились пологими холмами. Леопольд немедленно отправился в самую большую церковь, чтобы возблагодарить бога за благополучное прибытие, и по дороге столкнулся со старым знакомым.

Барон Христиани очень обрадовался ему. Барон сохранил самые приятные воспоминания о том времени, когда в Зальцбурге он брал у Леопольда уроки игры на скрипке. Весть о приезде Моцартов в, Италию уже дошла до него.

– Господин Моцарт, мы будем счастливы послушать игру вашего замечательного сына.

Решив не уступать в любезности барону, который был в Зальцбурге представителем святейшего престола, а теперь именем Марии Терезии и ранил Роверето, Леопольд с жаром воскликнул:

– Это мы сочтем за счастье играть для вас, господин барон!

Поток любезностей, не прекратившийся и на следующий день, когда Вольфганг играл в доме барона Христиани в присутствии именитейших граждан Роверето, немало смущал мальчика. Барон Христиани восклицал:

– Это же настоящее чудо природы! Гости кричали: – Браво, Моцарт!

А Папа отвечал: – O, как вы добры! Доброта – неотъемлемая черта людей вашей великой страны.

Но Вольфганг-то помнил, как ненавидел Папа Лолли и других итальянцев, которым покровительствовал Шраттенбах.

Однако барон, видимо, был совершенно искренен. Он дал понять Моцартам, что не может заплатить им, поскольку они его гости и такой жест явится оскорблением, но, если Вольфганг согласится сыграть в его церкви, это наверняка будет способствовать спасению их душ. Барон говорил с такой убежденностью, что Вольфганг почти поверил ему и понял, что Папа уже дал свое согласие.

В церковь были приглашены только знать и музыканты Роверето, но по пути в церковь портшез барона, в котором несли Вольфганга, окружила толпа, возраставшая с каждой минутой. Люди бежали со всех сторон. Монахини бросали цветы к ногам Вольфганга. Матери поднимали вверх младенцев, чтобы показать им чудо природы и чтобы на них распространилась хоть частица его благодати. Когда Вольфганга поднесли к церкви, у входа толпились чуть не все жители Роверето. Народу было столько, что Вольфганга провели через боковой вход, и дорогу к органу расчищали несколько атлетически сложенных священников. Однако стоило ему заиграть, как в битком набитой церкви воцарилась напряженная тишина. Многие слушали, закрыв глаза и затаив дыхание. Лишь только он закончил, церковь огласилась восхищенными криками:

– Браво, Моцарт! О benedetto! О Dio![5]

В Вероне его пригласили выступить в Филармонической академии. Это считалось великой честью. Ни один музыкант моложе двадцати одного года еще не выступал в этой знаменитой музыкальной школе, и послушать Вольфганга явились многие профессора музыки. Вольфганг с листа играл клавесинный концерт, неизвестные ему сонаты и написал финал, использовав тему, заданную ему профессором гармонии.

– Со времен Катулла Верона не видела чуда, подобного господину Амадео Вольфганго Моцарту, – объявил присутствовавший при испытании профессор Пьетро Мантова. – Только Данте мог бы достойно воспеть его талант.

Два веронских поэта, поняв намек, немедленно посвятили Вольфгангу пылкую оду и сонет. С него был написан маслом портрет, где он стоял у клавесина, одетый в свой любимый алый камзол, без парика, со слегка припудренными светлыми волосами, а на пюпитре виднелись ноты одного из его произведений.