Примадонна согласилась петь в дуэте, но заметила:

– А как это получится, будет видно, только когда мы споем его вместе с премьером.

На следующий день премьер Пьетро Бенедетти объявил:

– Я не могу петь дуэт с Бернаскони. Ведь я – ведущий голос, а все высокие ноты в ее партии.

– Господин премьер, – сказал Вольфганг, – я писал вашу партию, думая о Манцуоли.

Леопольд чуть не застонал – какая вопиющая бестактность, но сдержался: его непременно обвинили бы в том, что он вмешивается не в свое дело, и так уж об этом твердят все кому не лень.

Вольфганг был в восторге от своих хороших манер: ведь он не сказал прямо, что Бенедетти и сравнивать нельзя с Манцуоли. Поверив обещанию Манцуоли петь в его опере, он задумал эту роль в расчете на голос кастрата. Только Манцуоли потребовал за участие тысячу дукатов, а дон Фернандо, ведавший расходами, объявил такое требование вздорным и сказал, что за эти деньги можно нанять даже такую звезду, как Фаринелли, хоть тот и покинул сцену. Арии мужского сопрано должны по красоте и выразительности превосходить все остальные – в Италии это закон, преступить который не может никто, и Вольфганг об этом тоже помнил.

– Я писал ее, думая о Манцуоли, – повторил он, – так что господин премьер может в полную меру показать свой замечательный голос.

– Мне не приходится напрягаться, когда я беру высокие ноты, – усмехнулся Бенедетти.

– Тогда попробуйте взять мои, – с вызовом сказала Бернаскони.

– Кто здесь мужское сопрано – я или госпожа Бернаскони?! – возмутился премьер.

– Я здесь настоящее сопрано! – огрызнулась она.

На мгновение Вольфгангу показалось, что они сейчас вцепятся друг другу в волосы. Но это было всего-навсего представление: куда безопаснее словесно поносить друг друга, ведь, дав волю рукам, они могли попортить свои прически.

– Я в ужасе, – вопил Бенедетти, – у нее совершенно нет вкуса!

– Как вы смеете меня оскорблять! – визжала Бернаскони.

– Вкус есть у вас обоих, – сказал Вольфганг, – потому-то я и написал для вас такую музыку. – В конце концов он должен найти подход к ненцам. – Господип Бенедетти, если вы пожелаете, я могу сделать дуэт выше.

Бенедетти в гневе топнул ногой и воскликнул:

– Баста! Чтобы я мог взять такие высокие ноты, меня пришлось бы кастрировать вторично!

Дон Фернандо успел удержать примадонну от дальнейших замечаний и твердо сказал:

– Граф Фирмиан не потерпит больше никаких проволочек. Мы немедленно возобновим репетиции, как только синьор кавалер Моцарт перепишет этот дуэт, как он любезно обещал. Если же вас это не устраивает, мы найдем замену, если потребуется, даже самих Манцуоли и Бастарделлу.

Тут премьер и примадонна в один голос стали утверждать, что впервые слышат столь прекрасную музыку и что честь Миланской оперы им дороже всего.

Первое представление оперы «Митридат, царь Понтийский» состоялось на второй день рождества. Леопольд гордо восседал в ложе, поглядывая на Вольфганга, который сидел за клавесином, готовый дирижировать. Как бы ни приняли оперу, еще одна цель достигнута – его сын стал признанным оперным композитором. В королевской ложе сидел граф Фирмиан, в следующей – Саммартини и Гассе, в третьей – фельдмаршал Паллавичини. Леопольд готов был плясать от радости, и вдруг перед самым началом увертюры он заметил, как Вольфганг волнуется – это так ему несвойственно. Вольфгангу предстояло дирижировать первыми тремя представлениями, а Лампуньяни – остальными, но сегодняшнее было самым ответственным. У Леопольда сильно заныла правая, «дирижерская», рука. Всего-навсего ревматизм, понимал он, однако, когда увертюра прошла гладко, боль заметно ослабела. А когда началось действие и Вольфганг стал дирижировать все уверенней, боль прошла бесследно.

Дуэт премьера и примадонны вызвал овацию, и, когда занавес опустился, они заставили Вольфганга выйти на сцену и разделить с ними аплодисменты, и тут граф Фирмиан встал и крикнул:

– Браво! Браво, II Signor Cavaliere Filarmonico![8] Публика подхватила его слова и стала скандировать, и даже Саммартини и Гассе присоединились к общему хору.

Повсюду в Италии Вольфганга величали этим титулом. После того как опера двадцать раз прошла в Милане при переполненном зале, они покинули город и отправились в Турин, Виченцу, Падую и Венецию, во теперь это был скорее отдых, которым они наслаждались, хотя Вольфганга всюду ожидал бурный прием.

В Зальцбург они вернулись ровно через год после того, как впервые познакомились с кардиналом Паллавичини. Леопольд чувствовал себя победителем. Домой они возвращались с новым заказом на оперу для миланского карнавала 1772 года, кроме того, ходили слухи, что сама Мария Терезия намерена заказать Вольфгангу оперу.

Вольфганг надеялся, что на этот раз с либретто повезет больше. Несмотря на горячий прием в Милане, он не разделял Папиных восторгов по поводу музыки «Митридата». Продуманная, искусно построенная, да, он согласен, но это еще далеко не все. И тут он очутился в объятиях Мамы, целовал ее и Наннерль, смеялся и плакал от радости, позабыв обо всем на свете.

До чего же возмужал Вольфганг, удивлялась Мама. Костюм, сшитый еще в Зальцбурге, стал ему явно тесен и короток. Утирая слезы, Мама немного отступила назад, чтобы хорошенько рассмотреть сына, а Наннерль повисла на шее у Папы и никак не хотела его отпустить.

Папа показал им золотой крест и дипломы Болонской и Веронской академий.

– Мы окупили все наши расходы по поездке, – говорил он, – а к деньгам, что мне дал архиепископ, я даже не притронулся. Знаете, кроме оперы, Вольфганг сочинил еще несколько арий, четыре симфонии, менуэты, несколько духовных произведений, струнный квартет.

А Вольфганг, перебивая его, спрашивал:

– Скажи, Наннерль, как наш господин Кенарь – поет еще? И может по-прежнему взять верхнее соль?

– Ну, конечно, – отвечала Наннерль. – Помнишь, как вы пели с ним дуэтом?

Но Вольфганг уже сам побежал в музыкальную комнату, чтобы удостовериться, и огорчился, когда кенарь не узнал его и забился в дальний угол клетки, отказываясь петь. Вольфганг стал напевать, надеясь подзадорить птичку, но тут же осекся; прибежавшая вслед за ним Наннерль спросила, в чем дело, и он ответил:

– Я больше не могу петь! Что-то случилось с моим голосом. Не могу брать ни низких, ни высоких нот. Совсем пропал голос. Даже собственные арии не могу петь!

Брат вдруг стал так печален, что Наннерль принялась его утешать.

Вольфганг немного приободрился, повидавшись с. Барбарой фон Мельк и Терезой Баризани. Они радостно встретили его. Им были известны его триумфы – весь Зальцбург знает о них, сообщили девушки; они сначала немного смущались, словно подавленные его превосходством. Но в воскресенье во время службы в соборе Барбара села рядом с ним, и, когда он шепнул ей: «Ты очень похорошела за мое отсутствие», она вспыхнула, явно обрадованная его словами, ведь он стал теперь таким знаменитым!

А он был счастлив сидеть рядом с девушкой. По сравнению с Барбарой Тереза выглядела дурнушкой. У Барбары изящный овал лица и тонкие, некрупные черты. Губы немного полноваты, но соблазнительны. Только румяные щечки, «зальцбургские», по его выражению, результат всегдашней сырой и ветреной погоды, были совсем другие, чем у итальянок, на которых он заглядывался. Взгляд Барбары говорил: «Как я рада тебя видеть!»

– Помнишь, Баберль, – так называл он ее в детстве, – помнишь, как, говоря о Шраттенбахе, мы нарочно заменяли букву «ш» на «с»?… – Барбара приказала ему замолчать, но не покраснела, а улыбнулась во весь рот – она узнавала прежнего Вольферля.

И все же он изменился, думала она. Вырос, хотя, возможно, высоким не будет никогда – для своего возраста он маловат, и потом стал таким любезным, обходительным. Держался Вольфганг с такой уверенностью, что девушка не чувствовала между собой и им разницы в возрасте, хотя была на четыре года старше. В продолжение всей службы Вольфганг не отпускал ее руку. Он не желал говорить с Барбарой о музыке, которую написал в Италии, а лишь о менуэтах, сочиненных для нее. Он пригласил Барбару покататься в экипаже.