– Вы серьезно так думаете?

– Вольфганг, я пою в онере с четырнадцати лет. Пела арии Генделя, Перголезе, Глюка, Пиччинни, Сальери, Паизиелло, Мартин-и-Солера, но мне никогда не приходилось исполнять арий, так глубоко выражающих чувства героинь, как ваши. Присущий вам лиризм делает «Фигаро» самой итальянской оперой-буффа из всех, какие есть на свете – она веселая и жизнерадостная, когда нужно, исполненная драматизма и страсти там, где требуется.

Вольфганг молчал. В голосе Энн слышалось волнение, ее смуглое лицо залилось румянцем. Сейчас возле него сидела не искушенная, много повидавшая в жизни женщина – в восемнадцать лет Энн выдали замуж за человека вдвое старше ее, но она быстро разошлась, не в силах терпеть жестокого обращения мужа, – а юная девушка, мечтательная и тоскующая по любви.

Энн недоумевала: почему Вольфганг колеблется? Никто ведь не узнает. А если и узнает, кому какое дело? Кроме разве его жены, но она ни разу не появлялась в театре, и, казалось, опера ее совсем не интересует. Энн смотрела на Моцарта, который сидел возле нее, боясь придвинуться поближе, и думала: сам он такой маленький, а музыка его по-настоящему величественна, полна красоты и выразительности. А как прекрасно он постиг все глубины женской души. Где, интересно, он изучал ее? Или это у него в крови? В самой природе его таланта? Человек, с таким пониманием и воодушевлением пишущий о любви, должно быть, чудесный любовник. В музыке Моцарта столько нежности и ласки, он не мог бы причинить ей боль, как ее бывший муж. И хотя арии его передают всю напряженность человеческих страстей, он никогда не теряет чувства меры, никогда не впадает в сентиментальность. Мелодии его чисты и в то же время чувственны, подчас полны мучений, но в них всегда сильно биение жизни, они так и брызжут радостью бытия. Сколько неизведанного и прекрасного сулит любовь такого человека, думала Энн. Она положила свою руку на его, во Вольфганг порывисто встал с дивана.

– Вы были со мной милы и внимательны, Энн, благодарю вас, – сказал он. – Прошу извинить, мне еще предстоит поработать – над оперой в целом и над арией Сусанны.

Констанца только сегодня сообщила ему, что снова ждет ребенка, и, как бы сильно ни тянуло его к Энн, разве мог он изменить жене в такое время?

Энн кивнула, не сказав в ответ ни слова.

Вольфганг торопливо шел домой. И зачем Энн Сторейс так очаровательна, думал он. Хорошо бы, она простила его и не стала из мести портить роль Сусанны. Нет, Энн слишком талантливая актриса и не способна пойти на такое, твердил он себе, а волнение, которое он испытывал в ее присутствии, не что иное, как восхищение перед ее блестящим вокальным мастерством.

Констанце не понравился отсутствующий вид Вольфганга. Даже в постели он был в этот вечер невнимателен, чего раньше никогда не случалось, отговариваясь тем, что слишком устал для любви. Уж не увлекся ли муж другой, думала Констанца. Для композитора в Бургтеатре столько соблазнов. Но как это узнаешь? Она пожаловалась на плохое самочувствие – беременность дает себя знать, и Вольфганг снова сделался нежен.

А через минуту во взгляде его опять появилось хорошо знакомое ей отсутствующее выражение. Он вскочил с постели и побежал в музыкальную комнату. Констанца предложила накинуть халат, но Вольфганг не слышал – сидя за столом, он лихорадочно писал. Поскорей бы уж он закончил эту «Свадьбу Фигаро», молила про себя Констанца.

Да Понте быстро набросал первоначальный вариант либретто, и чем дальше шла совместная работа над оперой, тем большим уважением проникся к поэту Вольфганг. Да Понте внес в либретто очень мало своего, он лишь сократил комедию, приспособив ее для оперы, но в этом деле, оказался весьма искусным и охотно вносил все предлагаемые Вольфгангом поправки. Текст да Понте был полон лиризма, легко ложился на музыку, и Вольфганга радовал тонкий слух поэта, его отменный вкус и природное чувство юмора. Кроме того, да Понте прекрасно понимал, что поэзия в опере должна быть послушной слугой музыки.

Работа над «Фигаро» поглощала у Моцарта все время. В эти дни он больше часов проводил в театре, чем дома, но Констанца старалась сдерживаться – не поднимать ссор и не ревновать мужа. Это давалось ей нелегко – Вольфганг не замечал ничего вокруг, и не раз в душу ей закрадывалось подозрение: не появилась ли у нее соперница? Разве опера может занимать все помыслы человека?

Однажды, когда Вольфганг просидел всю ночь в музыкальной комнате, сочиняя музыку, не на шутку встревоженная Констанца наутро сказала:

– Ты вконец подорвешь здоровье, если будешь так продолжать.

– Это необходимо. Партия графа требует переделок. Мандини недоволен.

– А Мандини позаботится о тебе, когда ты сляжешь?

– Станци, скоро это кончится. И мы с тобой надолго уедем отдыхать.

Никогда это не кончится, думала она, он будет писать всю жизнь, до последнего вздоха.

Вольфганг огорчился, подслушав нечаянно, как Мандини говорил жене:

– Партию графа невозможно спеть эффектно, таким негодяем он выведен! Неужели Моцарт не понимает, что мне нужны симпатии зрителей? Сальери так со мной никогда не поступил бы.

Вольфганг спрятался за кулису, чтобы его не видели. Жена Мандини ответила:

– Поговори с ним. Роль Марцелины по сравнению с другими ролями очень незначительна, но мои арии ничуть не уступают другим.

– Браво! Выходит, я еще должен его благодарить за то счастье, которое тебе выпало? Он без ума от Сторейс, а до меня ему дела нет, – с хитрым смешком заметил Мандини.

– Я ничего такого не замечала.

– А тут и замечать нечего. Она ведь героиня. Примадонна.

– Мне кажется, у графини гораздо более красивые арии.

– Это дело другое. Но раз он отдает графине самые выигрышные арии, я на ее фоне проиграю. Он задался целью испортить мне имя

Изрядно потрудившись, Вольфганг написал для Мандини новую арию – «Vedro, raentr'io sospiro» («Скажи, зачем жестоко томила так меня?»), которая по выразительности не уступала его лучшим произведениям. Пропев ее, Мандини заявил:

– Ария так серьезна, что скорее подходит для трагедии.

– Будет еще трагичнее, если ее придется петь кому-нибудь другому, – заметил да Понте.

Мандини пожал плечами.

– И кроме того, теперь это самая длинная сольная ария во всей опере, – сказал да Понте.

– Баста! Вы, может, думаете, я с ней не справлюсь?

– Наоборот. Поэтому мы ее и написали. И кроме того, здесь вы сможете блеснуть своим голосом.

– О, я, разумеется, не отказываюсь. Только не ждите, чтобы я ее полюбил. В опере и без того слишком много любви. Да к тому же и ария слишком трудная.

Вольфганг радовался: Мандини спел «Скажи, зачем жестоко томила так меня?» великолепно, и новая ария вдохнула в роль графа ту страсть, которой до тех нор ему явно недоставало.

Работа с Энн Сторейс – вот что нарушало душевное равновесие Вольфганга. Он пытался держаться безразлично, но это лишь обостряло его чувства. Энн же вела себя необычайно покладисто и с готовностью выполняла любое его указание.

Как рад он был, что почти вся партия Сусанны до самого последнего акта исполнялась в дуэте – Вольфганг пользовался этим обстоятельством как предлогом, чтобы приглашать на репетиции с Энн кого-нибудь из певцов. И, только дойдя до ее арии в последнем акте «Dehi vieni» («Приди, о милый друг») – единственной по-настоящему сольной, – Вольфганг постарался создать музыку, которая выразила бы все очарование и нежность Энн. Он стремился передать ее чувства как можно более простыми средствами, и именно поэтому ария получилась невероятно трудной; ему пришлось переписывать арию много раз, пока музыка не стала соответствовать ее голосу и не выразила то, что Вольфгангу хотелось сказать.

После огромной затраты душевных сил, отданных сочинению партии Сусанны, окончательная отделка арии Керубино явилась для Вольфганга наслаждением. Он с восторгом писал музыку, воспевавшую блаженство любви и радость жизни. Керубино был влюблен в любовь, как и сам Вольфганг в прошлом, да подчас и в настоящем, и какой-то частью своего существа он симпатизировал Керубино, тогда как другая часть подсмеивалась над ним.