– Вы хотите повенчать его с музыкой, хотите, чтобы музыка заменила ему и жену и любовницу?

– Вы изволите шутить, ваше сиятельство!

– Нисколько. Вы поклоняетесь своему сыну, а я – Дон Жуану. Или в музыке вашего сына мотивы любви отсутствуют?

– Граф, ему только двенадцать.

– Он пишет музыку для взрослых людей, а вы хотите, чтобы к нему относились как к ребенку, как к чуду. Вы же умный человек, Моцарт.

Такой ли уж я умный, думал Леопольд. Афлиджио сделался почти любезным, словно обнаружил в собеседнике ту единственную черту характера, которую уважал. Но когда они покидали графа, Леопольд крепко, до боли, сжал Вольфгангу руку.

Что такое с Папой, раздумывал Вольфганг. Чем он озабочен? Вольфганг слышал столько опер. Он уже придумал тему арии для хорошо поставленного, гибкого сопрано.

По пути домой Папа сказал:

– Сдается мне, напрасно мы сюда приехали. В Вене сейчас не меньше шлюх, чем в Версале.

– Вам не понравился импресарио, Папа?

– А тебе?

Папа хочет знать его мнение, Вольфганг удивился. Видно, он и правда чем-то сильно огорчен.

– Мне кажется, граф не очень любит музыку. Он что, тоже шлюха?

– Я бы скорей назвал его сводником. Но Папа не объяснил, что это такое.

– Одни утверждают, что Афлиджио профессиональный игрок, – сказал он, – другие считают его профессиональным обольстителем. Впрочем, без этих качеств, видимо, импресарио не обойтись. Вот что, Вольфганг! – Вид у Папы сделался серьезный.

– Да, Папа?

– Скажи, Вольфганг, ты… – Леопольд покраснел, кашлянул, но продолжать не решился.

Вольфганг улыбнулся.

– Тебе нравятся девушки?

– Некоторые нравятся.

– И сильно? – озабоченно допрашивал Папа.

– Как это – сильно?

– Вольфганг, я не шучу!

– Так же сильно, как Людовику XV нравилась мадам Помпадур?

– А что ты об этом знаешь?

– То, что вы мне говорили.

– Я сказал, что она – шлюха. Больше ничего.

– Ну, еще я знаю, что они спали вместе. И он предпочитал ее всем остальным.

– Ничего подобного я тебе не говорил. Ну, а еще что ты знаешь? – Папа насторожился.

– Все знают, как рождаются дети. За исключением самих детей.

– А ты… Ты пробовал заниматься этим делом?

Как ученик, который чувствует себя умнее учителя, Вольфганг снисходительно посмотрел на Папу.

– Вы ничего не понимаете, Папа, – сказал он. – Я еще слишком мал. Но имею представление, как это делается.

Папа переменил тему.

– Мы этому Афлиджио еще покажем. Я полагаю, три месяца на оперу для тебя далее много. – А про себя подумал: чем больше сын будет занят, тем лучше.

Вольфганг с головой ушел в работу. Он вовремя ложился спать, вовремя ел и трудился под бдительным надзором Мамы, которая ревниво следила, чтобы сын не переутомлялся. По утрам они с Папой разбирали партитуры других композиторов. После обеда Вольфганг сочинял. А по вечерам, если не чувствовал себя слишком усталым, обсуждал написанное с Папой.

Больше всего ему нравилось писать арии. Человеческий голос представлялся ему лучшим музыкальным инструментом, и он стремился писать арии мелодичные и певучие. Он вспоминал свои любимые арии, и кое-где в партитуре зазвучали мотивы Баха и Глюка. Но у него рождались и собственные мелодии. Он не боялся использовать чужую форму, но содержание всегда было его собственным. Его особенно радовало, когда ария, которую он сочинял, звучала естественно и ласкающе. Вольфганг чувствовал прилив сил, работа спорилась. Сидя за красивым мраморным столом, купленным ему Папой, Вольфганг окружал себя нотными листами – они лежали повсюду: на коленях, на столе, под рукой, – так легче было единым взглядом охватить целое и в то же время сосредоточить, если нужно, внимание на какой-то отдельной арии. Папа явно одобрял его работу и редко предлагал свои поправки.

Через два месяца партитура «Мнимой простушки» была закончена. Она состояла из увертюры, трех актов, двадцати шести арий и множества речитативов – всего пятьсот пятьдесят восемь нотных страниц.

Они представили ее Афлиджио, и тот сказал, что в скором времени поставит оперу, но обещанных ста дукатов не заплатил.

На первой репетиции Леопольд сидел рядом с Вольфгангом, которому не терпелось услышать поскорее свою музыку в живом исполнении и внести обычные поправки по требованию капризных певцов. С первой же ноты Леопольд понял, что певцы не потрудились разучить партий, никто не прорепетировал заранее свою партию под клавесин, не было проведено ни одной спевки дуэтов или финала, и тем не менее репетиция шла с полным оркестром. Леопольд не сомневался– это сделано нарочно, чтобы обесценить музыку. Он не узнавал ни одной арии. Музыка звучала как-то неприятно и неряшливо. Кое-кто из певцов с трудом удерживался от смеха. День, на который Леопольд возлагал столько надежд, стал самым мрачным днем его жизни.

И все же, когда после репетиции к нему подошел импресарио, Леопольд сумел взять себя в руки. Широко улыбаясь, Афлиджио заявил:

– Музыка очень неровная и рассчитана на слишком высокие голоса. Певцы соглашаются петь в этой опере при условии, если ваш сын внесет кое-какие поправки.

Вольфганг внес поправки. По просьбе Афлиджио он сочинил еще две арии для первого акта. Но когда пришло время репетировать, Афлиджио сказал:

– Придется репетицию отложить, тесситура арий понижена недостаточно, певцы не могут брать такие высокие ноты.

– А я могу, – вмешался Вольфганг, – хотя у меня почти нет голоса. – И прежде чем импресарио вмешался, пропел первую арию. У него был жиденький голосок, и все же ария прозвучала весьма мелодично.

– Моцарт, ваш сын, кажется, изображает кастрата, – сказал Афлиджио.

– Что же вы все-таки думаете об опере? – спросил Леопольд, твердо решивший не отступать.

Афлиджио пожал плечами.

– Вас можно поздравить.

Леопольд не знал, что и думать – может, он все-таки ошибся в импресарио?

– Вы утверждали, что мальчик может написать оперу, и он действительно ее написал.

– И что же дальше, ваше сиятельство?

– Пусть он перепишет эти две новые арии, тогда, быть может, мы поставим оперу к возвращению императора из Венгрии в следующем месяце.

– Благодарю вас.

– Хочу, однако, предупредить вас, Моцарт, многие поговаривают, будто большая часть музыки написана вами. – Не успел Леопольд с возмущением отвергнуть эту клевету, как Афлиджио добавил: – Кроме того, тесситура арий все еще слишком высока и музыка чересчур немецкая по духу. – И с этими словами он выпроводил Моцартов из театра.

В Вене заговорили, что Афлиджио распределяет между певцами роли для постановки «Доброй дочки» Пиччинни; ходили упорные слухи, будто «Мнимая простушка» Моцарта постановки не увидит, потому что певцы отказываются петь в опере, находя музыку слишком немецкой; поговаривали также, что мальчик не знает достаточно итальянского и не имеет никакого представления ни о построении мелодии, ни о форме. Когда эти слухи дошли до Леопольда, он понял: настало время действовать, Он хотел было обратиться к императору, но Иосиф все еще находился в Венгрии; подумывал, не прибегнуть ли к защите Марии Терезии, но его предупредили, что она отнесет недовольство поведением Афлиджио в адрес сына, а следовательно, и в свой собственный.

Желая как-то опровергнуть ложные слухи, Леопольд договорился об устройстве музыкального вечера в доме вновь приобретенного горячего поклонника Вольфганга – барона Готфрида ван Свитена. Ни один человек в Вене не откажется от приглашения барона. Отец Готфрида, Герхард ван Свитен, выразил согласие присутствовать на концерте, а этот известный доктор пользовался расположением Марии Терезии, и она с уважением относилась к его мнению, что было ей также не свойственно.

Вольфганг, совершенно подавленный поведением Афлиджио, оживился, узнав, что концерт состоится в доме Готфрида ван Свитена. Мальчику нравился тридцатилетний барон, похожий на своего отца крупными волевыми чертами лица, нравились его энергичные манеры и сердечное отношение к людям. Внушала Вольфгангу уважение и любовь ван Свитена к музыке. Барон умел играть на клавесине и на скрипке, изучал историю и теорию музыки и сам сочинил несколько песен и сонат. Очень скоро Вольфганг и ван Свитен подружились и завели моду отвечать друг другу на разных языках – оба, помимо немецкого, говорили на итальянском и французском и знали немного латынь и английский, кроме того, оба нередко объяснялись загадками и недомолвками. Они могли с величайшей серьезностью обсуждать творчество только что умершего Телемана и тут же переключиться на шутливый разговор о примадоннах с голосами, напоминающими визг пилы, и о премьерах-кастратах, которые обязательно икали на высоких нотах, и о маэстро, дирижировавших оперой словно в полусне.