– Скажите, доктор, не грозят ли ему осложнения? Доктор Бернгард задумался, не хотелось тревожить ее. Но матери лучше знать правду, решил он, и сказал:

– Неправильное лечение повредило почкам, но, если мальчик не подхватит еще какую-нибудь серьезную болезнь, все постепенно придет в норму.

– Болезнь была опасная, доктор? Бернгард промолчал.

– Он мог умереть?

– Но ведь не умер же, госпожа Моцарт. И мы должны быть благодарны господу. И потом, он необыкновенный ребенок.

В таком случае можно ли его подвергать опасности? В ноябре резко похолодало. Анна Мария смотрела на Леопольда, подсчитывавшего дукаты, и в душе молила мужа: "Поедем домой!»

Получим приглашение от графа и графини Тун, Леопольд сразу отложил отъезд в Зальцбург и, преисполнившись надежд, дал согласие. Однако на концерте не присутствовал никто из венской знати, кроме графа Пальфи. После концерта граф Пальфи заверил Леопольда, что дети играли даже лучше, чем прежде.

– Если бы вы могли рассказать об этом другим, – сказал Леопольд.

– Нельзя винить людей за то, что они избегают ребенка, болевшего заразной болезнью, – заметила Анна Мария.

– Но ведь Вольферль болел не оспой, – настаивал Леопольд.

Он и Анна Мария сидели за кофе с графиней Тун и графом Пальфи, а Вольферль и Наннерль играли в карты с племянниками и племянницами Тунов.

– Надо смотреть правде в глаза, господин Моцарт, – сказала графиня, – ваша жена права.

– Значит, аристократия опасается рябинок и сыпи?

– Конечно. А разве вы их не боитесь?

– Но ведь у него признали скарлатину, и то под сомнением.

Наступило молчание, затем граф Пальфи сказал:

– Мы вам верим.

– Значит, боязнь заразы – причина холодности императрицы?

– Причина, скорее всего, в том, что ее дочь Иоганна больна тифом.

Леопольд содрогнулся.

– Но ведь тиф почти всегда смертелен.

– Мало кто знает, что у нее тиф, – печально пояснил граф Пальфи, – но моему отцу, канцлеру Венгрии, сообщили, чем она больна.

– Императрица известна своей любовью к детям, но отнюдь не к музыке, – заметила графиня.

– Однако ее величество оказывала поддержку Вагензейлю, Глюку и многим другим, – возразил Леопольд.

– Когда ее это устраивало, – ответила графиня Тун. – Не следует полагаться на монаршью милость. Рано или поздно все приедается и находятся новые фавориты. Ваши дети на мгновенье очаровали всех, стали главной сенсацией Вены, а теперь их сменил цирк, самый обыкновенный цирк с марионетками, фокусниками, музыкальными игрушками и большим зверинцем.

Увидев огорченное лицо Леопольда, граф Пальфи сказал:

– Вам нужно поехать с детьми в Венгрию. У нашей семьи там много друзей.

– Благодарим вас, ваше сиятельство, – сказала Анна Мария, – но нам пора возвращаться в Зальцбург.

Леопольд нахмурился.

– Это еще успеется, – сказал он, – мы подумаем о вашем предложении, ваше сиятельство.

Во время поездки по Венгрии граф Пальфи сам представлял детей аристократии, называл их вундеркиндами, однако стояла такая плохая погода, что мало кто решался покинуть свой кров ради концерта. Путешествие оказалось трудным. Изрытые глубокими колеями дороги обледенели. Ночевать приходилось на постоялых дворах, что тоже грозило опасностью. Уборные зачастую вовсе отсутствовали, и разрешить этот вопрос бывало иногда сложнее, чем устроить концерт. Они забыли о чистых простынях и часто спали не раздеваясь, чтобы хоть как-то уберечься от насекомых. Даже Леопольд страдал от отсутствия удобств, от ветра, дождя и холода, обострившего его ревматизм.

После нескольких недель, проведенных в Венгрии, Вена показалась им сущим раем.

Но вопреки надеждам Леопольда ни одного приглашения в Вене они не получили. Он ждал, что их призовет к себе императрица, ведь время показало, что болезнь Вольферля не заразна, но и этого не произошло. Совсем недавно, хотя ее пользовали лучшие лекари, скончалась от тифа эрцгерцогиня Иоганна, по императорскому указу двор облачился в траур, и все развлечения отменили.

В конце декабря, спустя почти четыре месяца после того как Леопольд получил в Зальцбурге полуторамесячный отпуск, Моцарты распрощались с графом и графиней Тун, графом Пальфи и доктором Бернгардом и тронулись в обратный путь.

Леопольд уезжал, гордый приобретенным опытом и заработанными дукатами, но Анна Мария и Наннерль, забившиеся в самый угол дилижанса, дрожали от холода, а Вольферль с тоской смотрел на исчезающие вдали стены города.

Он было совсем опечалился, но Папа уверил его, что они еще вернутся в Вену. Воспоминания о Вене претворились в звуки разных голосов. Мария Антуанетта… Графиня Тун… Граф Пальфи… Мария Терезия… Доктор Бернгард… Господин Вагензейль… Опера. Голоса – зовущие, поющие, убаюкивающие. Он слышал их, несмотря на грохот тяжелой кареты, – эти звуки звали его назад.

Как только Вена осталась позади, карета покатила по замерзшей, твердой как камень дороге. Дилижанс, на котором Леопольд в целях экономии решил возвращаться в Зальцбург, продувало насквозь. Вольферль вскоре озяб и перестал различать голоса – разве только скрип колес да тяжелый топот лошадей.

– Через два-три дня мы будем дома, – объявил Леопольд. Но Анна Мария усомнилась, и действительно, лишь через неделю они увидели знакомые места.

Они ехали и ехали на запад, у всех от холода потрескались губы и замерзли уши, и Анна Мария молила: «Смилуйся, боже, мы но вынесем еще одной ночи в грязной холодной гостинице!», когда вдруг увидела Унтерсберг и сразу повеселела. Но сумерки ужо окутывали горы, и Анна Мария снова забеспокоилась: в зимнюю пору так быстро темнеет. Дорога спускалась под гору, и лошади взбодрились, словно почуяли впереди теплое стойло и отдых. Они бежали наперегонки с быстро надвигающейся темнотой. Вот они уже в Зальцбурге и едут но мосту через скованную льдом речку Зальцах. Сердце у Анны Марии забилось от радости, когда она увидела двойной шпиль собора в свете заходящего солнца. Леопольд, обычно такой сдержанный, тоже вздохнул с облегчением. На лице его было ясно написано: «Пусть теперь свирепствует зима – мы дома и по-прежнему вместе». «И давно пора», – подумала Анна Мария. Небо совсем потемнело, когда они подъехали к дому на Гетрейдегассе. Даже в темноте Зальцбург показался им прекрасным.

При виде их Тереза разрыдалась.

– Что случилось? – спросила Анна Мария. Столь бурное проявление чувств поразило ее.

– Вы мне ни разу не написали.

– Да ведь ты не умеешь читать!

– Господин Хагенауэр прочел бы ваши письма. Все смущенно молчали.

– Вы даже не передали мне привета, не спросили, как я живу.

Что правда, то правда, однако Леопольд решил отмести обвинение:

– Мы были очень заняты, – сказал он.

Но только когда Вольферль взял Терезу за руку и сказал: – Мы все ужасно любим вас, Трезль, – и потянулся поцеловать ее, служанка утерла слезы.

– Неужто ты сидел на коленях у императрицы и целовал ее? – спросила Тереза.

– Откуда ты знаешь? – удивилась Анна Мария.

– В Зальцбурге все только и говорят об этом. Он и вправду ее поцеловал?

– Да, – подтвердил Леопольд. – При дворе он был всеобщим любимцем, и Наннерль тоже. Мария Терезия относилась к ним, как к родным детям.

Тереза посмотрела на Вольферля: те же пухлые щечки, широкий лоб, нежная кожа, ничуть не изменился и не вырос и все же стал совсем другим. В нем появилась уверенность, и ей вдруг почудилось, что она чего-то лишилась.

– Он уже больше не ребенок! – в отчаянии воскликнула служанка. Тереза считала себя полноправным членом семьи: она служила у Моцартов со дня рождения Наннерль, но любила больше Вольферля, хотя и скрывала это.

– А как насчет обеда? – осведомился Леопольд. Он не одобрял подобных излияний чувств, Тереза должна знать свое место.

– Господин Хагенауэр прислал нам форель.

Леопольд очень любил форель, водившуюся в озерах Залкаммергут, однако из предосторожности отнесся к этому сообщению сдержанно: Тереза, чего доброго, разойдется так, что ее не остановишь.