Его первую оперу поставили в Вене, когда ему было двенадцать лет. Но он не стал напоминать об этом Стефани, а просто сказал:

– А что предлагаете вы?

– Либретто о похищении из сераля, – ответил Стефани, – турецкие сюжеты в наше время пользуются в Вене большим успехом. Венцы с удовольствием смотрят на сцене турок, при условии, что они представлены злодеями.

Стефани прав. Вольфганг не мог не признать этого, но, не желая давать в руки либреттиста лишнего козыря или показаться слишком заинтересованным, сказал:

– Почему вы думаете, что из вашего либретто можно сделать зингшпиль?

– Рассказ о том, как Бельмонт, испанский гранд, спасает свою возлюбленную Констанцу из турецкого сераля, очень трогателен и романтичен.

Не следует поддаваться такому случайному совпадению, понимал Вольфганг, но волей-неволей поддался. Бывали моменты, когда он рисовал в своем воображении, как спасает Констанцу из когтей госпожи Вебер, хотя довольно смутно представлял себе все последствия подобного поступка.

– Как же разворачивается драма? – спросил он.

– Действие происходит во дворце паши Селима, который держит в заточении в своем серале красавицу Констанцу, ее служанку Блондхен и слугу Бельмонта – Педрильо. Педрильо работает садовником под надзором Осмина, свирепого надсмотрщика паши. Педрильо, увидев в серале Бельмонта, который попал сюда в поисках Констанцы, представляет его паше, как архитектора, мечтающего поступить на службу к паше. Селим нанимает Бельмонта, и Бельмонт с Педрильо спасают Констанцу и Блондхен из сераля, и…

Тут Вольфганг перебил либреттиста:

– Эта последняя сцена может получиться очень драматичной и волнующей.

– Совершенно верно. Потому что не успевают они далеко убежать, как их ловит Осмин и приводит к Селиму, который обнаруживает, что Бельмонт – сын его злейшего врага.

По виду Вольфганга трудно было догадаться, насколько сюжет произвел на него впечатление, – он просто слушал, что последует дальше.

Затем паша Селим милостиво отпускает четырех пленников, и теперь они могут пожениться, потому что Блондхен и Педрильо тоже любят друг друга. Наступило долгое молчание.

– Вам не понравилось, Моцарт? Что ж, думал Вольфганг, это не Мольер, конечно.

– А как называется ваше либретто? – спросил он.

– «Бельмопт и Констанца».

– Господин Стефани, а нет ли у Бретцнера вещицы под таким названием?

– Господин Моцарт, драмы из турецкой жизни весьма популярны в Вено. Но мое либретто красочно и должно понравиться публике.

– Только вот название следует изменить, – задумчиво проговорил Вольфганг.

– Изменить? – Стефани возмутился.

– Да. Публика не поймет, о чем речь. Если вы хотите заинтересовать турецким сюжетом, это должно явствовать из названия. Например: «Похищение из сераля».

Стефани не хотелось признаться, но такое название, несомненно, звучало лучше.

– Не знаю, что бы я без вас делал, – насмешливо сказал он.

– Подыскали бы другого композитора.

Но либреттист явно не хотел расстаться с Моцартом; Моцарта высоко ценят многие именитые особы, и он очень опытный композитор, хотя порой и держит себя излишне высокомерно а дерзко, подумал Стефани и сказал:

– Если партитуру вы напишете быстро, я смогу поставить оперу ко дню приезда в Вену великого князя Павла, наследника русского престола, – его ожидают в сентябре.

– Это слишком малый срок, сегодня уже первое августа.

– Князь Голицын заверил меня, что великий князь – его друг и что либретто непременно придется ему по вкусу. Так же как и ваша музыка, не правда ли?

– Я сумею написать ее в срок. Но кто будет петь?

– Кавальери или Ланге будут петь Констанцу.

– Алоизия Ланге?

– Если Кавальери окажется в это время занята. У Кавальери голос лучше, и она более опытная певица, но в случае необходимости сойдет и Ланге. Как по-вашему?

Либреттист прав, размышлял Вольфганг, Кавальери – признанная примадонна. Алоизия не шла с ней ни в какое сравнение, но в душе он все же хотел, чтобы роль досталась Алоизий.

– А остальные певцы? – спросил он.

– Бельмонта будет исполнять Адамбергер, Осмина – Фишер.

У Фишера прекрасный голос, так же как и у Адамбергера, и оба отличные актеры. Но если либретто окажется посредственным и Стефани не согласится идти на поправки, придется с, ним помучиться не меньше, чем с Вареско. А он дал себе слово никогда больше но подвергаться подобному испытанию.

– Когда же вы дадите окончательный ответ, Моцарт? Я не могу ждать до бесконечности. Если вас мое либретто не заинтересовало, я передам его Глюку или Сальери.

– А если либретто потребует переработки, как это обычно случается?

– Как музыку приходится приспосабливать к голосам, так и стихи приходится подчинять музыке, – сказал Стефани.

– Значит, вы не откажетесь дорабатывать, если потребуется?

Вид у Стефани был недовольный, но он ответил:

– Даю слово. Для меня не менее важно, чем для вас, чтобы зингшпиль наш имел успех.

Впервые за все время улыбнувшись, Вольфганг сказал:

– Я сочту за честь работать с вами, господин Стефани, если это отвечает вашему желанию.

– Все будет зависеть от музыки, – заметил Стефани.

– Разумеется. Когда я могу получить либретто?

– Хоть сейчас– Передавая либретто Вольфгангу, Стефани добавил: – Вам придется приступить к работе без промедления, если мы хотим поставить оперу к приезду великого князя в следующем месяце.

Вольфганг пришел домой и тут же принялся читать либретто. Он сидел, погруженный в свои мысли, когда Констанца позвала его к столу. Сейчас не до обеда, он слишком занят, сказал он, и девушка рискнула подать обед в комнату.

– А как же матушка? Не сочтет это за личное оскорбление?

– Мама? – Констанца состроила гримасу. – Она пошла навестить Алоизию.

– А я-то думал, они не разговаривают друг с другом.

– Только когда это их устраивает. Теперь они друг другу нужны. Алоизия слышала, будто вы собираетесь писать оперу для немецкого театра, и просит маму уговорить вас дать ей роль в вашей опере. Вы это сделаете, Вольфганг?

– А вы бы хотели?

– После того, как она с вами обошлась, – ни в коем случае!

Констанца была очаровательна в своем возмущении, он готов был ее расцеловать.

– Я бы на вашем месте никогда ей не простила. Вольфганг широко улыбнулся:

– Я с радостью съем все, что вы мне приготовите.

Но каплун, от которого подымался соблазнительный аромат, когда она поставила его перед Вольфгангом, словно извиняясь за резкий тон, так и остался нетронутым. Композитор вчитывался в либретто.

Большинство сцен показалось ему статичными, скучными, слишком примитивными, но в голове уже рождался целый каскад звуков и, хотя многие ситуации и вызывали возражение, музыка будто сама просилась на бумагу.

В эту ночь Вольфганг не вставал из-за стола. Свечи догорели, и он продолжал писать в темноте. Каких бы трудностей ни представлял текст либретто, Вольфганг был одержим желанием создать музыку, которая передавала бы атмосферу похищения. И ему очень нравилось, как звучит название по-немецки: «Die Entfuhrung aus dem Seraib» – оно подходило к опере куда больше, чем общепринятые итальянские названия. Ему казалось хорошим предзнаменованием, что героиню зовут Констанцей, а романтические сцепы прямо рождены были для лирических арий, к которым у него всегда лежала душа.

В дверь постучала Констанца – она вошла застелить постель и прибрать в комнате – и удивилась, что Вольфганг вовсе не ложился, а увидев нетронутую еду, обиделась. Но он так любил ее в этот момент, любил за ее заботливость, и за имя – Констанца, и за то, что она молодая и хорошенькая; он был в восторге от названия «Die Entfuhrung aus dem Seraib», хотя Стефани до сих пор не дал своего окончательного согласия.

– Я принесу вам завтрак, – сказала Констанца, – но обещайте, что съедите.

И он обещал съесть все. Она смотрела на него счастливыми глазами, и он спросил: – Как дела с Алоизией?