Вольфганг небрежно отмахнулся, пустяки – это доставило ему удовольствие.

– Поступок чрезвычайно великодушный, и музыка просто чудесная. Архиепископ, должно быть, дурак набитый, раз не сумел распознать ваше сочинение.

– Дураки бывают разные, господин Гайдн. Архи-буби самый скверный тип дурака. Барон не говорил, как я мечтал с вами познакомиться? Я давний поклонник вашей музыки. – Гайдн молчал, и Вольфганг почувствовал себя неловко: не слишком ли он навязчив со своей любезностью?

А Гайдн не знал, что сказать. Он не привык доверять комплиментам, чаще всего они просто смущали его. Но в музыке Моцарта ему слышались отголоски собственной музыки, а разве это не самый большой комплимент? Да кроме того, почти все моцартовские вещи, с которыми он был знаком, Гайдну чрезвычайно нравились.

Тут ван Свитен, не промолвивший еще ни слова, глубокомысленно заметил:

– Я верю, музыка сильно выиграет от того, что вы узнали друг друга.

– Не знаю, как насчет музыки, – сказал Гайдн, – но, если господин Моцарт пожелает отобедать со мной, мы могли бы спокойно посидеть и дружески побеседовать.

– А вы бы не хотели обсудить вопросы композиции? – спросил ван Свитен.

– В наказание за грехи? – насмешливо заметил Вольфганг.

– Разве вы оба не любите музыку? – спросил барон.

– Может быть, именно поэтому нам и не следует ее обсуждать, – ответил Гайдн.

– Вы нас извините, барон? – спросил Вольфганг.

Ван Свитен чувствовал себя ограбленным – из беседы двух лучших известных ему композиторов он наверняка многое бы почерпнул, но признаться в этом было неудобно. Показаться нелюбезным барону тоже не хотелось.

– Моей экономки, к сожалению, нет дома, – сказал он, – иначе устроили бы обед у меня.

Барон придумал эту причину, чтобы не тратиться – это было очевидно, и Вольфганг с Гайдном обменялись понимающими взглядами. Поблагодарив хозяина, они распрощались, не желая злоупотреблять его гостеприимством.

Они зашли в ближайшую кофейню; Гайдн за едой почти не говорил, а Вольфганг почти ничего не ел – его так заинтересовал Гайдн, что он не отрывал от композитора глаз, словно старался проникнуть сквозь физическую оболочку и постичь душу этого человека, душу совершенного музыканта. В Гайдне чувствовалась какая-то необычайная прямота и естественность, уверенный в собственной силе, в прочности своей славы, он, казалось, считал это само собой разумеющимся.

Закончив еду, Гайдн, впервые с того момента как они сюда пришли, поднял глаза на Моцарта и сказал:

– Вы почти не притронулись к еде, господин Моцарт.

– Я не голоден. Прошу вас, ешьте на здоровье, не обращайте на меня внимания.

Гайдн улыбнулся.

– А я никогда не теряю своего деревенского аппетита. С улицы доносились звуки серенады, и внимание обоих привлек прекрасный голос певца. Аккомпанируя себе на мандолине, он пел жалобную, трогательную песню.

– Это же песенка Педрильо из «Похищения»! – радостно воскликнул Гайдн.

– Вы знаете мою оперу?

– Разумеется! Писать так проникновенно и притом так просто – удел гения. Прекрасная музыка! Я бы много дал, чтобы написать такое.

– А ваши струнные квартеты? Лучших мне не приходилось слышать.

Теперь смутились оба, боясь показаться друг другу неискренними. И все же Вольфганг не удержался. Певец закончил песню, Вольфганг послал ему с буфетчиком десять крейцеров и сказал:

– Знаете, господин Гайдн, прослушав ваши русские квартеты, я задумал написать целый цикл квартетов. Три уже закончены, и вы окажете мне большую честь, если соблаговолите прослушать их у меня дома. Хотелось бы устроить это поскорее, хотя бы завтра.

Но назавтра Гайдну предстояло возвращаться в Айзенштадт на службу – опоздания ему не простят. Он объяснил это Вольфгангу, а тот своим ушам не поверил.

– Я постоянно затягивал отпуск, когда работал у архиепископа, – сказал Моцарт. – Князь приходил в ярость, угрожал, но по-настоящему никогда не наказывал. После стольких лет службы у князя Эстергази, поистине, одним днем раньше, одним позже…

– Нет, – вежливо, но твердо прервал его Гайдн. – Я не могу опоздать.

– И вы терпите подобное рабство?

– А что поделаешь? – Видя, как огорчился Вольфганг, Гайдн добавил: – Я сообщу вам, когда снова сумею посетить Вену.

– Вы сдержите слово?

– Сдержу. И буду счастлив послушать ваши квартеты. Вольфганг проводил Гайдна до квартиры. Они проходили мимо собора св. Стефана, и, посмотрев на купола, Гайдн сказал:

– Я пел здесь в капелле в хоре мальчиков. А когда голос стал ломаться, Рейтер, императорский капельмейстер, предложил сделать из меня кастрата, лишь таким путем я обеспечу себе музыкальную карьеру, утверждал он. Но мой отец, узнав об этом, примчался в Вену из своего дома в Нижней Австрии – хотя путешествие было длинное и стоило дорого, а он едва выбился из простых крестьян, – и запретил это делать. И вот, вместо того чтобы стать вторым Манцуоли, я сделался композитором.

– И надеюсь, моим дорогим другом! – воскликнул Моцарт.

Гайдн не знал, что ответить; он поведал Моцарту эпизод из своего прошлого, чтобы смягчить грусть расставания. Но когда пришло время проститься, Вольфганг порывисто обнял Гайдна, а Гайдн, обычно столь скупой на изъявления чувств, глубоко тронутый, дружески расцеловался с Вольфгангом.

Вольфганг чрезвычайно высоко ценил дружбу и, когда его пригласили вступить в масоны, с готовностью принял предложение. Его восхищало в масонах их преклонение перед нравственной силой разума и природы, то, что каждый член ложи держался на равной ноге со всеми остальными братьями – будь то аристократ или простолюдин, восхищала и вера масонов в бога: бог – величайший, всезнающий зодчий, создавший мир на основе разумного порядка, который человек должен стремиться сохранять на земле.

Ван Свитен, Кобенцл, Ветцлар, Пальфи и много других его друзей принадлежали к масонской ложе. Император смотрел сквозь пальцы на существование масонских лож, тем самым укрепляя их положение, и видел в масонстве противовес церкви, чье влияние стремился ослабить, хотя многие члены масонской ложи, как и Вольфганг, считали себя добрыми католиками. На Вольфганга не произвели впечатления слова ван Свитена, что к масонам принадлежали Фридрих Прусский, Гете, Вольтер, Франклин, Джефферсон, Георг III. Его привлекали только идеи братства. После своих стычек с Колоредо он не мог примириться с тем, что церковь делает такой упор на грех и покаяние. Он продолжал исполнять церковные обряды, но не мог не видеть огромной разницы между самим богом и его посланцами на земле. Вольфганг был принят в масонскую ложу Благоденствия в качестве ученика, но его с радостью принимали и в других ложах как брата-музыканта, а в скором времени он был возведен во вторую степень и стал подмастерьем.

Гайдн сдержал слово. В следующий свой приезд в Вену он заранее предупредил Вольфганга, и тот устроил в его честь на Гроссе Шулерштрассе музыкальный вечер и прислал за другом карету.

Из уважения к знаменитому гостю Вольфганг нарядился в этот вечер с придворной роскошью, однако никого, кроме музыкантов, которым предстояло исполнять и слушать его квартеты, па вечер не пригласил. Он предложил Гайдну принять участие в концерте, но Гайдн предпочел не рассеивать внимания, а только слушать.

А потом все отошло на задний план, осталась только музыка, музыканты исполняли квартеты, остальные слушали. Констанца по желанию Вольфганга держала на коленях четырехмесячного Карла Томаса, и немного погодя младенец уснул, даже не захныкав ни разу, а Вольфганг, играя, казалось, напевал мелодию про себя.

Пока все три квартета не были исполнены, никто не произнес ни слова. Вольфганг повернулся к Гайдну и спросил:

– Что вы скажете, маэстро? – И когда Гайдн промолчал, Вольфганг забеспокоился. Он сам себе удивлялся: обычно его не слишком волновало чужое мнение. Но если Гайдну квартеты не понравились, значит, на то есть веская причина.

Эберт, первая скрипка, сказал: