Похвала Ланге в одинаковой степени относилась и к отцу и к сыну. Во время разговора актер сделал набросок головы Леопольда, сумев удивительно передать сходство.

А Вольфганг все сидел, погруженный в свои думы, и словно не слышал слов Ланге, пока Алоизия наконец не изъявила желание спеть какую-нибудь из его арий. Тут он оживился и, усевшись за фортепьяно, весь отдался музыке.

Все смолкли. Леопольд решил судить строго. Только теперь он наконец-то уразумел, чем Алоизия в свое время пленила сына. Голос у Алоизии оказался необычайно приятного тембра, и пользовалась она им с большим вкусом и тактом. Но порой пение ее делалось слишком уж старательным и бездушным, отметил Леопольд.

Алоизия посмотрела на аккомпанировавшего ей Вольфганга, но встретила его бесстрастный взгляд, казалось, перед ним был не живой человек, а какой-то вокальный инструмент.

Какие бы чувства Вольфганг не питал к этой женщине в прошлом, решил Леопольд, теперь от них не осталось и следа. Он похлопал певице и сказал:

– Госпожа Ланге, я понял причину вашего успеха. Голос у вас великолепный, и владеете вы им прекрасно.

– Мне льстит ваше мнение, господин Леопольд, – ответила она с низким поклоном. – Я много наслышалась о вас с самого детства.

– С самого детства? – Пусть не воображает, что его так легко поймать на комплимент.

– Да, – ответила она с неожиданной искренностью. – Отец мой был музыкантом до корней волос, он обучал меня в надежде, что семья Веберов станет такой же музыкальной, как семья Моцартов. Его восхищал ваш метод обучения Вольфганга.

Леопольд в растерянности проговорил:

– Дети растут, думая, будто мир им что-то должен. А он им ничего не должен. Они получают лишь то, что сами дают.

– То же самое говорил и мой отец. Ему так хотелось прославить имя Веберов. Но среди певцов не бывает вундеркиндов.

– Вы очень любили своего отца? – задумчиво спросил Леопольд.

– Очень. Так же, как Вольфганг любит вас. Будь отец жив…

Госпожа Вебер вмешалась в разговор:

– Все, что я делала, господин Леопольд, я делала ради своих детей. Воспитать четырех дочерей одной в этом жестоком мире не так-то просто. Думаю, и вам порой приходилось совершать поступки, о которых потом не охотно вспоминали.

На какое-то мгновение Леопольд даже проникся симпатией к Цецилии Вебер, но тут же вспомнил, как она пыталась скомпрометировать сына, и понял: никогда не сможет ей этого простить, как бы ни старался. Он промолчал. Цецилия заговорила о музыке. Молчание, казалось, действовало ей на нервы, и она болтала, сама не зная о чем.

Видя, как нахмурился Папа, Вольфганг вдруг поднялся. Обед прошел лучше, чем он ожидал, Папа по крайней мере убедился: Веберы такие же люди, как все, а Цецилия способна заговорить до смерти кого угодно.

– Нам пора, – бесцеремонно перебил ее Вольфганг. – Вечером концерт, и всем надо отдохнуть.

– Господин Леопольд, мы надеемся вас снова повидать, – сказала госпожа Вебер. Алоизия поблагодарила Леопольда за внимание, с каким он слушал ее пение, но больше всех его пленила Софи: за весь вечер Софи не промолвила ни слова, зато ухаживала за гостями с приветливостью, какой не отличался больше никто в этом семействе.

Следующие недели летели в лихорадочном темпе, и Леопольд мечтал лишь об одном, чтобы все это поскорее кончилось. Постоянное возбуждение, кипучая деятельность утомляли его. Казалось, Вольфганг задался целью сокрушить отца своими успехами. Леопольд писал Наннерль:

«Твой брат выступает так много, что удивительно, как еще на ногах держится. Однако он твердит, что ому это по душе и, как бы он ни был занят, уверяет, будто всегда готов выступать, и сочинить лишний концерт ему ничего не стоит.

С тех пор как я сюда приехал, фортепьяно Вольфганга много раз перевозили в театр, в казино Мельгрубе и к бесконечным знатным любителям музыки.

Он стал очень популярен, в этом нет никакого сомнения, но надолго ли? На него огромный спрос как на пианиста, поменьше – как на композитора, и повсюду он желанный гость.

Мне кажется, не будь у него долгов, он мог бы теперь положить в банк две тысячи гульденов. Такую сумму он, несомненно, заработал: за один только концерт в Мельгрубе получил 559 гульденов, а домашние расходы, во всяком случае расходы на питание, довольно скромные.

Но ты знаешь, как легкомыслен бывает твой брат с деньгами, и я боюсь, что по крайней мере тысяча гульденов по небрежности разлетится у него по ветру. Но я молчу, пока со мной не советуются, потому что он не разрешает мне ни за что платить, и, коль скоро я не спрашиваю, сколько он на меня тратит, как же я могу проверять его? Но беспечное отношение к деньгам меня беспокоит, и, если в такое благоприятное время, как сейчас, он ничего не откладывает, я вовсе не уверен, долго ли продлится это благоденствие. Твой брат понимает мою тревогу и утешает, что, когда умрет Глюк, он получит место при дворе, и еще говорит, будто ведет точный учет прихода и расхода, но мне своих записей не показывает, и я сомневаюсь, покажет ли.

Я лично думаю, до тех пор пока он пользуется популярностью, трудностей у него не возникнет, но стоит только вкусам измениться, и он окажется в опасном положении. Но все это между нами. С божьей помощью, может, брат твой и останется навсегда любимцем Вены. Хотелось бы верить, что публика будет верна своему вкусу. Его новые концерты превосходны».

Вольфганг просил Папу пожить в Вене, сколько ему захочется, а еще лучше – остаться навсегда.

– Это очень благородно с твоей стороны, но я привык ни от кого не зависеть, – сказал Леопольд.

– Никто вас здесь стеснять не будет. Вы можете вести дом…

– У тебя огромная концертная программа, – перебил его Леопольд, – тебе приходится жить на широкую ногу. Я только помешаю.

– Вы могли бы давать мне советы, как прежде.

– И ты к ним будешь прислушиваться? Сомневаюсь. Да и по отношению к твоей жене несправедливо. Она подумает, что уже не хозяйка в своем доме, хоть, может, ничего и не скажет. И мне надо быть возле Наннерль, когда придет время ее ребенку появиться на свет.

А вот вступить в масонскую ложу Леопольд согласился, понимая, какое значение придает этому Вольфганг.

Вольфганг остался доволен – в ложе к его отцу проявили особое внимание: Леопольд был принят в степень ученика, а через несколько недель по просьбе Вольфганга состоялась церемония возведения его во вторую степень – подмастерья.

И хотя Леопольд не питал к масонству столь сильных чувств, как Вольфганг, ему, однако, было приятно, что сын стал обращаться с ним, как с ровней.

А затем пришло извещение от зальцбургского казначея – если Леопольд, получивший от Колоредо отпуск на шесть недель и самовольно продливший его до четырнадцати, не вернется немедленно, жалованья ему по распоряжению его светлости платить больше не будут.

Леопольд решил уезжать, и как можно скорее.

День отъезда прошел в хлопотах, и, когда Леопольд уселся наконец в экипаж, Констанца вздохнула с облегчением. Порой ей начинало казаться, что свекор от них вовсе не уедет. Для нее это было трудное время, но, слава богу, хоть обошлось без ссор – Леопольд не позволял себе никаких замечаний и даже проникся симпатией к Софи, которая к ним несколько раз заглядывала.

Все утро у Вольфганга ушло на сборы Папы. Присутствие Папы в доме создавало напряженную атмосферу и даже грозило испортить его отношения с Констанцей при самых благих намерениях обоих – в глубине души Вольфганг это хорошо понимал, – но ему не хотелось, чтобы Папа уезжал, он так нуждался в нем, так его любил. И почему всегда что-то должно стоять между ними? Со временем Папа с Констанцей поймут друг друга. Какое это будет счастье!

– Не уезжай, побудь с нами еще немного, – сказал Вольфганг.

– Мне самому не хочется, но я должен, – печально проговорил Леопольд. – Из нашей совместной жизни ничего хорошего не получится. Все равно я буду вам помехой, как бы мы ни притворялись друг перед другом.