Некоторым развлечением для нас были походы в баню или еще куда-либо. Мы выходили строем из ворот казармы в лаптишках, одетые кто во что, но обязательно подпоясанные брезентовым ремнем (казенным). В баню ходили на Мещанскую улицу (Банный пер.), обычно с залихватскими песнями. Новых песен тогда еще не существовало, а знакомые нам старые солдатские песни бывали настолько озорными, что стоявшие на перекрестках улиц старушки, глядя на нас и слушая слова песни, набожно крестились, отгоняя бесов, которые, несомненно, провожали нас большой толпой и заигрывали со встречавшимися нам гражданами. Вот отрывок одной из длиннейших песен, которые особенно охотно пелись нами. Эта песня, вероятно, вошла в обиход старой армии еще в прошлом столетии. Она не без юмора описывает солдатские радости и горести:

Каждая строка песни сопровождалась припевом: «Ой ли, ой да люли» и повторением второй части строки. Пелась эта песня до бесконечности долго.

1 мая мы всем полком отправились на субботник на Виндавский (теперь Рижский) вокзал. В то время вся привокзальная служебная площадь (у товарной станции) была заставлена на огромном пространстве трофейными автомашинами каких-то странных марок. Это были огромные сооружения, страшно тяжелые и неэкономичной формы. Во время первой мировой войны их зачем-то собирали на фронте и привозили в Москву. Пустить их в ход, предварительно отремонтировав, было, очевидно, невозможно, и их так и оставляли стоять у вокзала на огромном кладбище машин. Задачей субботника и было освободить хотя бы часть площади, заставленной машинами и нужной для оперативных целей. В те времена никаких тракторов или даже мощных машин не было и в помине; освободить площадь, убрав с нее тяжелейшие машины, можно было лишь путем применения физической силы людей.

На субботнике, кроме нас, работали иностранцы из Коминтерна. Их было довольно много, к нам они отнеслись очень приветливо. Что касается нас, мы работали весело и с задором, пользуясь некоторыми своими приемами передвижения тяжестей. Эти приемы, совершенно не известные за границей, привлекли пристальное и внимательное любопытство иностранцев. Мы работали, организовавшись так, как это обычно делалось в артели сплавщиков леса. Все костромичи имели какое-то касательство к лесосплаву, и среди нас было немало настоящих специалистов этого дела. В старое время в Солигаличе нередко можно было наблюдать плотовщиков, сталкивавших огромный плот, застрявший на берегу вследствие внезапного спада весенней воды. Неопытному человеку казалось, что столкнуть такую громаду в воду просто невозможно. А хозяин, пообещав дополнительно выставить артели нечто в виде полведра водки, без особого труда склонял мужиков на удивительный «подвиг». Специалисты с вагами и толстыми кольями становились где надо около злополучного плота и запевали:

и плот под напором специалистов сдвигался с места и как будто сам собою шел в воду.

Такой прием мы использовали и на субботнике, передвигая огромные машины весом в много тонн, чем и удивляли коминтерновцев. Вокруг такой огромной машины, к тому же вросшей колесами в землю, становились ребята, выбрав себе подходящие точки опоры ногами и руками. Затем голосистый запевала заводил озорную «неудобоглаголемую» запевку плотовщиков. Такая запевка пелась на мотив волжской «Дубинушки», несколько отличной от известной «шаляпинской». После запевки все подхватывали: «Эй, дубинушка, ухнем, эй, зеленая, сама пойдет…» и в этот момент все разом налегали на машину. Казалось совершенно невероятным, что таким путем можно что-то сделать, но… машина вдруг вздрагивала и с каждым криком «идет… идет!» подавалась на несколько десятков сантиметров под напором молодых плотовщиков. Иностранцы бросали работу, подбегали к нам и с удивлением смотрели, как можно сделать собственно невозможное дело. Дальше машина шла уже легче. Если с одного раза не удавалось ее поставить на новое, отведенное ей место, то пелась еще одна запевка с дубинушкой. После окончания передвижки следовала перекурка. Иностранцы угощали нас сигаретами. Впервые я, да и мои товарищи, видели их на этом субботнике. В России существовала традиция курить папиросы, удивлявшие (как мне довелось наблюдать впоследствии) иностранцев длиной мундштука и короткой куркой. После субботника и возвращения в казармы у нас был сравнительно хороший обед, а после него отпуск в город.

За немногие месяцы службы в 5-м запасном полку я пережил и другие события. Некоторые из них настолько необычны с точки зрения нашего сегодня, что о них хочется рассказать.

Вспоминается одна из сред в самом конце апреля 1920 г. По средам после обеда у нас проводился «политчас» (в то время это название буквально соответствовало содержанию), от 2-х до 3-х часов дня. Весь полк выводился на двор и слушал речь комиссара, говорившего с деревянной трибуны, поставленной посредине двора. В описываемый политчас наша братия, в количестве нескольких тысяч человек, рассаживалась прямо на земле вокруг трибуны на обширном пространстве двора. Признаться, комиссаровская лекция была очень уж монотонной и по содержанию не особенно увлекательной. Возможно, поэтому мы все, не сговариваясь, сняли на весеннем солнышке свои рубахи и занялись азартной охотой на вшей, которых у всех было предостаточно. Тишина была почти обеспечена.

Так бы мирно и благополучно и прошел этот политчас, если бы не одно неожиданное событие. Надо сказать, что в эти дни на полковой гауптвахте сидел какой-то тип, обросший бородой, вроде современных ленинградских и московских «хиппи». По виду этот арестант был мужичок-простачок, в действительности же он был сектантом-толстовцем, отнюдь, однако, не из числа «смиренных сердцем». Надо было случиться, что во время, когда политчас уже близился к окончанию, этого мужичка-простачка по виду часовой с винтовкой вел откуда-то, не то из полковой канцелярии, не то из уборной. Бородатый тип, сопровождаемый часовым, остановился около трибуны в тот момент, когда комиссар приглашал желающих высказать свое мнение по вопросам, затронутым в его речи. Часовой довольно грубо (как, впрочем, и полагается) подтолкнул его, сказав: «иди..! иди..!». Это-то и обратило внимание слушателей и оратора на бородатого человечка, внезапно обратившегося к комиссару: «Можно мне сказать несколько слов?». Комиссар, только что взывавший к нам в поисках желающих высказаться, естественно, заинтересовался этим вопросом и пригласил бородача на трибуну. Небольшое недоразумение, вызванное тем, что он был под арестом и в сопровождении конвойного, было улажено после вызова караульного начальника и приказа комиссара.

И вот на трибуне мужичок-простачок. Все мы сразу потеряли интерес к охоте на вшей, надели рубахи и, встав с земли, сгрудились возле трибуны. А мужичок вкрадчивым голосом с растяжкой начал говорить о том, что всех нас незаконно, против нашей воли призвали в армию. Никто из нас будто бы вообще не имеет никакого желания воевать, все мы желаем работать дома и заниматься чем хотим. Далее он перешел к вопросу, за кого же мы воюем. Он утверждал, что в России нет и не будет твердой власти, признанной всем народом: «Раньше была у нас царская власть, горькая осина… И вот срубили эту горькую осину и что же: на ее месте вырос целый куст еще более горьких деревьев… И нас заставляют защищать власть, которая хуже царского режима, которой никто не сочувствует. Так что же нам делать? (Это уже толстовское!). Самое правильное — это бросить винтовки и идти по домам!».