— Правильно ли я понял, — сумрачно сказал подполковник, — что у власти сейчас — наследники тех, кто свершил цареубийство?
Хозяева кивнули.
— Нельзя сказать, что жизнь очень плоха. Никто не голодает. Все дети учатся, школы и университеты бесплатны, открыты для всех, только сдай экзамены. У людей есть работа. Нет больше сословий и сословных границ, все равны… ну, в общем. Много музеев, и билеты недороги…
— Эрмитаж был бесплатен, — прошептала Ирина Ивановна. — И Русский музей тоже. И другие…
— Зимний дворец тоже можно было осматривать…[1]
— В общем, люди скорее довольны. Ворчат, конечно — с продуктами случаются нехватки, а рынки очень дороги…
Федя ощущал, как у него кругом идёт голова.
— Мы мальчишек совсем замучили, — поднялась Мария Владимировна. — Говорим, говорим без устали, а они…
— Мадам, — очень вежливо сказал вдруг Петя Ниткин, — а, может, вы нам просто дадите какой-нибудь ваш учебник? Вот пусть бы Игорь и дал. Мы б и узнали всё, что случилось, всё, что нам надо знать.
— Учебник-то дадим, — закряхтел Николай Михайлович, — да только уж больно он, гм, своеобразный. Тяжело вам читать будет. Старую Россию там на все корки ругают.
— Ну, не везде. Про Петра Великого, про Суворова, про войну двенадцатого года — совсем неплохо написано. Да и про Крымскую — тоже.
— У меня голова кругом, — Ирина Ивановна прижала пальцы к вискам.
— Шли бы вы лучше отдохнуть, гости дорогие. Отмахали шестьдесят лет с гаком; до вечера ещё далеко, но прилягте — вдруг уснуть получится?
И Федя Солонов сам не сообразил, как оказался на диване, под одеялом; и, стоило ему смежить веки, как он мигом провалился в бездонный, точно смерть, сон.
А когда вновь открыл глаза, был уже следующий день и было уже позднее утро.
И это был не сон.
— Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…
Это Петя Ниткин читал вслух Символ Веры. Петя Ниткин, который, конечно, по Закону Божьему имел «двенадцать», но в Корпусе молитвы читал с прохладцей, так, явно по привычке!..
— И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша…
Петя читал со страстью, словно слово его могло сейчас взломать тот ужасные абсурд или абсурдный ужас, куда они угодили и от чего вчера лопалась голова.
Федя дослушал до конца. Знакомы слова сами собой повторялись, заставляя на краткий миг избыть гнетущую тревогу — что там, дома, что с сестрами, что с мамой и папой?..
— Петь…
— Я, — откликнулся Ниткин. Он сидел, уронив руки, на узкой кровати у противоположной стены.
— Петь, мы ж вернёмся, так?
— Конечно, — сказал Петя. — Конечно, вернёмся. Господь не оставит. Не попустит.
— Но… тут ведь такое было… Государь… цесаревич… великие княжны… государыня…
— У меня есть мысль, — ответил Петя не слишком понятно. — Не бывает ничего бессмысленного, Федь. Вот честное слово, не бывает. Смысл есть, всегда есть, просто мы его не видим пока.
Федя хотел спросить ещё, но тут заглянула Мария Владимировна, позвав всех завтракать.
Завтрак был странный. Манная каша, чай и бутерброд с колбасой — розовая мякоть с вкраплениями белых овалов жира.
— «Телячья», вчера достала. Постоять пришлось, — вполголоса рассказывала хозяйка Ирине Ивановне. — Так-то со снабжением у нас ничего, Николаю Михайловичу заказы на работе дают, но то одно пропадёт, то другое. То макароны вдруг исчезнут дней на десять, то крупа какая. Гречка, например, давным-давно в дефиците. Чай хороший. Кофе в зернах то появится, то пропадет. Колбаса, что похуже, есть всегда, а вот эту — «телячья» — когда выбросят.
— Куда выбросят? — не понимала Ирина Ивановна.
— Ах, простите, простите старуху, дорогая. «Выбросят» — значит, неожиданно появится в продаже.
— А почему же всего не хватает? — удивлялась госпожа Шульц. — Ведь социалисты обещали…
— Ну, нельзя сказать, что не хватает, — качала головой Мария Владимировна. — Никто не голодает. Как у нас говорят — «на прилавках пусто, а в холодильниках у всех всё есть». Конечно, с детством моим не сравнить. Тогда-то всё было, и сколько хочешь — имей только деньги.
— Будь справедлива, Мурочка. Ты сама сказала — «никто не голодает». Многие, очень многие вполне довольны жизнью, — заметил профессор. — Это мы с тобой помним, как оно было добезцаря, а таких уже и не осталось почти. И мы-то с тобой из благополучных семей инженеров, а простому люду…
— Ах, дорогой, брось эти народнические бредни! — отмахнулась Мария Владимировна. — Всегда недовольные будут. Давай не будем спорить, отправляйся лучше настраивать машину, а я наших гостей… ну, всё-таки познакомлю с жизнью нашей. Всё-таки первые, — и она улыбнулась.
— Не так сразу, — остановил супругу профессор. — Сперва считать надо. Может, позову Ивана Владимировича и…
— Не зови, — негромко, но твёрдо сказала Мария Владимировна. — Никого не зови, дорогой, и никому ничего не говори. Ты сам всё подсчитаешь, а я потом проверю. Это у меня хорошо получается. А говорить никому не говори. Вот садись и считай. Я тебе кофе сварю, хорошего, крепкого. А Игорёк гостям город покажет. И расскажет. Мно-ого всего разного тут у нас случилось за шестьдесят-то с лишним лет.
— Война, — очень взрослым голосом сказал вдруг Игорёк. — Блокада…
— Ну да, — вздохнул профессор. — Война и блокада. Вторая мировая, через два десятка лет после первой… Но это такая тема… бесконечная…
Он махнул рукой и отправился в кабинет.
— Буду считать, дорогие мои, — сказал уже с порога. — Отправим вас всех вместе, аккуратно, как следует!
— Вот не разговоры разводи, а считай! Логарифмическую линейку возьми, кстати. Я её на кухне нашла.
— Ах, спасибо, Мурочка, а я-то гадал, куда её засунул…
— Иди уж! — Мария Владировна самолично захлопнула дверь кабинета. — Ну, а вы, гости дорогие? Перво-наперво вас надо переодеть…
— Как именно? — Феде показалось, что в голосе Ирины Ивановны звучит самый настоящий ужас. — Как вон те, на улицах? В совершенно неприличном? С голыми ногами? Никогда! Мария Владимировна, вы же сами помните, вы же были гимназисткой, вы… И вообще, кому какое дело, как я одета?!
— Ш-ш-ш, дорогая, не сердитесь на старуху. Ну, разве сами вы не понимаете? Вам нельзя привлекать внимание!.. Мальчики-то, кстати, ничего, форма почти как у суворовцев, только погоны с вензелями снять…
— Как это «снять погоны»? — вырвалось у Феди. — Погоны — это честь мундира, мы, александровцы…
— О Господи, царица небесная, — вздохнула Мария Владимировна. — Дорогой кадет, представьте, что вас забросили с заданием во вражеский тыл…
— Ба, да чего ты, — вдруг очень взрослым голосом сказал Игорёк. — Старорежимная ты у меня какая-то. Не надо им ничего нынешнего надевать. Так и пойдём. Я тоже сперва думал — что переодеваться, всё такое. Но сюда-то мы дошли, и ничего. Так что…
— Что «так что»?! — уперла руки в бока Мария Владимировна.
— Да очень просто, — снисходительно пояснил Игорёк. — Снимается кино. Кино снимается, вот и всё. Сколько раз я сам видел. Кто спросит — со съёмок идём. Обеденный перерыв. Вот и всё. Ещё и расписаться будут просить[2].
— Где расписаться? — удивился Константин Сергеевич.
— Уж где придется. Артистов у нас все любят.
Мария Владимировна вздохнула.
— Времена сейчас, конечно, не те, что раньше, не как после революции. Но… всё равно.
— Ба, да не волнуйся ты! Люди в костюмах просто идут, вот и всё.
— Иногда действительно лучше вообще не таиться, — задумчиво сказала Ирина Ивановна. — В чужой одежде мы чужие. А так — и впрямь артисты. Сыграем, если надо, а, Константин Сергеевич?
— Сыграем, — кивнул подполковник. — Только с оружием не расставайтесь, Ирина Ивановна.
— Ни за что! — Ирина Ивановна прижала к груди ридикюль.
