— У вас там что, пистолет? — нахмурилась Мария Владимировна. — Бросьте, милочка, не нужно вам этого; ни большевиков я не люблю, ни тех, кто сейчас правит, их наследничков, но на улицах Ленинграда…

— Что? Каких улицах?

— Санкт-Петербург так теперь называется, — вздохнула хозяйка. — Петербург-Петроград-Ленинград. Сперва переименовали, когда война с германцами началась, ещё при царе, а потом, когда Ленин, у большевиков главный, умер — снова, теперь в его честь.

— Ленинград… — вдруг проговорил Костька Нифонтов, катая чужое название во рту, словно конфету. — А ничего так. Звонко.

— Звонко, — согласилась Мария Владимировна. — Мы привыкли.

— Быстры они, однако… — проворчал Две Мишени.

— Да они почти всю страну переименовали, — засмеялась вдруг хозяйка. — Царицын теперь Волгоград, Самара — Куйбышев, Симбирск — Ульяновск. Вятка — Киров. Екатеринбург — Свердловск. Николай Михайлович мой всё сердится, сердится — а я ему, мол, да ладно, название в рот не положишь, имя на плечи не накинешь. А вот совсем бедных, зато не стало, кто уж совершенно нищие. В общем, на улицах у нас не нападают. Так что пистолеты лучше здесь оставить. У нас это запрещено. Строго запрещено! Единственное, что и впрямь может вам угрожать — если задержат с незаконным оружием. Эх, не убедил меня внук мой богоданный, лучше б переоделись бы вы…

Две Мишени хмыкнул, но всё-таки выложил браунинг с запасными обоймами. Ирина Ивановна, однако, лишь покачала головой.

— Да не полезет никто к ней в сумочку, ба, — очень по-взрослому заметил Игорёк. — Не те времена[3].

— Не те, верно, — вздохнула игорькова бабушка. — И слава Богу, что не те. В те-то так не походили б. А сейчас — и, верно, «кино снимается» — и всё…

…Осталась позади лестница, они все вместе вышли на улицу.

— Прямо через двор пойдём, — показала Мария Владимировна. — В «Петровский». Магазин так называется. За домиком Петра, значит…

— Ну, ба, мы уж туда не потащимся, — заявил Игорь. — Там только очереди. Мы через мост поедем, на Марсово. А оттуда на Дворцовую, а потом по Невскому пройдёмся…

— Именно что по Невскому. А то ведь был, не поверите, «проспектом двадцать пятого октября», — вздохнула хозяйка. В войну вернули. Как переименовали, так и обратно сделали. Ох, не на месте у меня сердце. Пугана ворона куста боится. Уж слишком хорошо тридцатые помню…

— А что там было, в «тридцатые»? — тут же выпалил Петя.

— Потом расскажу, дорогой. Ну, бегите, да возвращайтесь поскорее. Игорь! Если что — ты знаешь, кому звонить. Две копейки у тебя есть?

— Есть, ба, — Игорёк явил взыскующему взору бабушки медную монетку.

— Номер помнишь?

— Да помню я, ба, всё помню!

Через мост они шли пешком. На них посматривали, что правда, то правда, но посматривали с интересом, не более. Их обгоняли трамваи, иные — зализанных модных очертаний, но один раз прополз тёмно-красный, из двух вагонов, почти неотличимый от тех, что ходили в Петербурге 1908 года, разве что на глаз чуток побольше[4].

— Рассказывай, Игорь, — попросила Ирина Ивановна. — Рассказывай, пока мы окончательно не сошли с ума. Что у вас тут было, когда и как. Что государя и династии больше нет — мы уже поняли. Рассказывай остальное. Можно коротко.

Игорёк вздохнул. И начал рассказывать.

— Ну, в общем, война была… первая мировая… в четырнадцатом началась.

— Это твой дед нам уже сказал. Давай теперь подробности. Из-за чего всё началось и чем кончилось? Подробно! — потребовал Две Мишени.

Игорёк снова вздохнул. Все трое кадет, и Фёдор, и Петя, и Костька, слушали мальчишку из семьдесят второго года — о том, как началась война, как шла, как народу она надоела, и как большевики — то есть «социал-демократы» и эсеры — то есть «социалисты-революционеры» — объясняли солдатам, что надо скинуть царя, что будет тогда мир «без аннексий и контрибуций», и все заживут. Ирина Ивановна несколько раз останавливала порывавшегося кинуться в спор подполковника, так что Игорёк лихо-бодро-весело доскакал до «Февральской», как он её назвал, революции, ухитрившись уложить её в несколько фраз:

— В Петрограде хлеба не стало. Народ недоволен был. Солдаты на фронт не хотели. Началось восстание. А царь испугался и отрекся. И стало временное правительство, министры-капиталисты…

— Из кого… — начал было Две Мишени, но Ирина Ивановна опять его остановила.

— Константин Сергеевич, дайте мальчику договорить.

— А потом Ленин приехал. Главный большевик. Народу совсем плохо стало, и случилась Великая октябрьская социалистическая революция. Чтобы, значит, «мир — народам, землю — крестьянам, фабрики и заводы — рабочим…»

— А потом? — угрюмо спросил подполковник.

— А потом большевики Брестский мир с Германией заключили, но гражданская война началась. Белые едва Москву не взяли, но красные — большевики то есть — их победили. Они потом из Крыма за границу уплыли.

— А потом? — Ирина Ивановна опередила подполковника.

— Потом… — Игорёк почесал затылок. — Потом, в общем, эта, как её, индустриализация. Россия-то при царе отсталой была. Дед сердится, когда я так говорю, а ба говорит, что если б не была отсталой, то ничего бы и не случилось.

— А ты сам? — вырвалось у Феди.

— Сам я? Ну, не знаю…

— Федя! Не отвлекай Игоря, — строго сказала Ирина Ивановна. — А ещё дальше?

— Дальше, в общем, главным в стране Сталин стал, Иосиф Виссарионович, — продолжал Игорь. — С хлебом плохо было, крестьяне хлеб растили по старинке, лошадёнка да соха. А так колхозы сделали…

— Что-что?

— Коллективное хозяйство.

— Коммуна, что ли? — удивился Константин Сергеевич.

— Не, не коммуна, — Игорёк страдальчески наморщил нос. — Пусть про это ба лучше расскажет. Она в деревне тогда жила. Но заводы построили, колхозы тоже… жизнь лучше сделалась…

— А свобода? — всё-таки встрял подполковник. — Государя… убили, «министров-капиталистов» прогнали… Землю крестьянам, значит, отдали, это хорошо…

— Земля у нас теперь общая, — выдал Игорёк. — Как учительница наша говорит — «в общенародной собственности». И заводы тоже. Буржуев у нас нет! И дворян тоже нет. И купцов. В общем, этих…

— Сословий?

— Ага, ага, точно, сословий! — обрадовался Игорь. — Все равны. Я с ба и с дедом спорю порой. Они говорят, что ничего подобного.

— Разберемся, — сказал Две Мишени. — Ну, а партии есть? Дума?

— Партия есть! Как не быть! — Игорёк вдруг показал вперёд.

— Мраморный дворец, — вгляделась Ирина Ивановна. — А что это за лозунг на нём?

— «Народ и партия едины», — прочитал Федор. Белые буквы на алом фоне — что они значили? «Партия» — она из кого состоит? Не из народа, что ли?

— То есть одна партия — это те самые большевики?

— Угу. Только они теперь по-другому называются. Коммунистическая партия Советского Союза. А Советский Союз — это мы теперь. Вместо России.

— Вместо России… — выдохнул Константин Сергеевич, и Федя тоже ощутил, как похолодело в груди.

— Союз Советских Социалистических Республик, — не без гордости сказал Игорёк. — Наша страна. Ба с дедом у меня чуть того, старорежимные, но хорошие.

— А мы? — вдруг тихо спросила Ирина Ивановна, останавливаясь.

— Ну, — смутился Игорь, — вы тоже! Не зря ж я вас ждал!

— Так ведь мы — за Государя, — Федя не мог этого не сказать. — За нашего русского царя.

— А… ну-у… — Игорёк явно растерялся, — за царя — это ж не всегда плохо! Вот в тысяча восемьсот двенадцатом — тоже вроде как «за царя» воевали, но на самом-то деле за Россию!

— За Россию. И за царя.

— Погодите, не спорьте! Игорь, дальше рассказывай!

…Они почти достигли набережной. На массивном гранитном постаменте красовалась зеленовато-серая от старости бронзовая доска:

«По просьбе трудящихся Ленинграда, в память С. М. Кирова, выдающегося деятеля Коммунистической партии и Советского государства, руководителя ленинградских большевиков — этот мост 15 декабря 1934 года назван Кировским».