— Ну как же так, Тамара Анисимовна? Человек у вас пять дней в сознание не приходит, а вы…

— А мы, — перебила его женщина, — все делали, чтобы он хоть на шестой день в сознание пришёл.

— Да, но надо же ставить в известность милицию о таких случаях?

— Без вас знаем. Но телефон у нас не работает, вы же видите? Звоним с почты. Вот и получилось. Дежурный врач решила, что сестра звонила, а та, видите ли, была уверена, что врач звонил. Я же не сомневалась, что или та, или другая, но звонили. Словом, недоразумение получилось. Да ещё такой тяжёлый больной. Мы от него ни на минуту не отходили ни днём ни ночью. Сестра кровь дала, сама тут сутки потом лежала.

Женщина сердито курила.

— Это я все понимаю, — мягко возразил Виталий. — Но, согласитесь, непорядок. Мы же с ног сбились.

— Мы, между прочим, тоже. Только вы его искали. А мы его спасали. Небольшая разница.

— Тамара Анисимовна, я медицину глубочайшим образом уважаю, — Виталий приложил руку к груди. — Во-первых, у меня родители тоже врачи, сам чуть врачом не стал. Мне этого мама до сих пор не может простить. Во-вторых, — он дотронулся до повязки, — вы столько бинта для меня не пожалели. Я только надеюсь, что завтра утром вы его…

— И не надейтесь, — оборвала его женщина. — Три дня будете носить. Потом лёгкой повязкой заменим. И лежать! — властно закончила она.

Виталий с упрёком посмотрел на неё.

— Тоже три дня?

— Да, да. Не забывайте, у вас ещё и сотрясение.

— Ну, хорошо, — кротко вздохнул Виталий. — Завтра мы устроим консилиум под его председательством, — он указал на Томилина. — А пока расскажите нам все о больном Булавкине.

— Что ж вам рассказывать? — женщина закурила новую папиросу. — Доставили его туристы в четверг утром. Огромная потеря крови, ножевые раны, задето лёгкое. Без памяти был. Пульс почти не прощупывался. Приняли срочные меры. Ну, это уж по нашей части. В сознание приходил ещё один раз, тоже ненадолго. Ну, а окончательно вот только сегодня. Надеюсь, жить будет.

Она устало потёрла ладонью лицо.

— Что-нибудь говорил в бреду? — спросил Виталий.

— Имена какие-то называл, выкрикивал что-то, ругался, звал кого-то.

— Так, так. Вот это уже интересно. Припомните, Тамара Анисимовна, очень вас прошу, что выкрикивал, кого звал.

— Ну, кричал «убью!», мать звал. Ещё какую-то Лару. Так, знаете, звал… Однажды прошептал, это я сама слышала: «Евгений Петрович, я за вас…»

— Что — за вас? — дрогнувшим голосом спросил Виталий.

— Дальше не слышала. Только губами шевелил. И сразу глубокий обморок. Вам надо с Верой поговорить. Это наша сестра. Она от него четверо суток не отходила. И кровь дала. Золото, а не девчонка. Уж я её гнала домой, и мать приходила, просила, ругалась. Не уходит. Плачет и не уходит.

— Где она сейчас, ваша Вера? — спросил Виталий.

— Сейчас услала. Она уже на ногах не стоит. А он есть попросил. Хороший, кстати, паренёк. По глазам видно.

Виталий, поморщившись, взглянул на неё.

— Хороший, говорите?

— Да. А вам надо лечь. Немедленно, — строго сказала женщина. — Можете здесь, у меня, — она указала на белую высокую койку у стены. — Я пойду к больным. Вечерний обход надо делать. Через час вернусь.

— Пожалуй, я действительно лягу. А ты, — Виталий обратился к Томилину, — садись рядом, будешь рассказывать, — он провёл рукой по забинтованному лбу. — Что-то кружиться начала.

Томилин помог ему лечь.

Женщина, тяжело опершись о колени, встала, привычным движением заправила под шапочку седую прядь волос и направилась к двери.

— Тамара Анисимовна, — окликнул её Виталий, глядя в потолок. — Когда можно будет поговорить с Булавкиным?

— Завтра. И с ним, и с Верой только завтра. Отдыхайте пока.

Она, переваливаясь, вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

Виталий нетерпеливо повернулся к Томилину.

— Прежде всего, где этот стервец Анашин?

— В сельсовете. Углов его там стережёт.

— Так. Завтра увезём его в город.

— Пустит она тебя? — Томилин кивнул на дверь.

— Ещё как пустит. Ну, а теперь расскажи, как вы меня нашли?

Томилин удивлённо усмехнулся.

— Ты что? Память отшибло? Мы с Угловым подъехали к больнице. Видим, Анашин там крутится. Нас заметил, как деру даст. Ну, догнали. Чего, спрашиваем, тебе тут надо? Чего это ты нас испугался? Ведём назад, к больнице. И тут видим, ты через поле идёшь, шатаешься, руками за голову держишься. Анашин, как тебя увидел, бух на колени, крестится, глаза на лоб лезут, орёт не своим голосом: «Идеть!.. Знать ничего не знаю!.. Идеть!..» Прямо заходиться стал. Словно ты с того света явился.

— Он меня, подлюга, как раз туда и хотел спровадить.

— Ну вот. Я, значит, его держу. А Углов к тебе кинулся. Вид, надо сказать, у тебя был! Но башка оказалась крепкая. Мы потом, честь почести, выход на место происшествия сделали, понятых взяли. Анашин сам повёл. Он и корягу показал, какой тебя хватил. Здорова. В комнате стало темнее. Солнце село, и на западе небо побагровело, постепенно переходя через оранжево-жёлто-голубое в густо-синее, почти чёрное.

— Красиво, — задумчиво проговорил Томилин, глядя в окно и разминая сильными пальцами сигарету. — Как в театре. Ты глянь.

Виталий приподнялся на локте.

Скрипнула дверь. Жёлтая полоса света из коридора упала на пол. Вошла Тамара Анисимовна.

— Сумерничаете? — спросила она, щёлкнув выключателем у двери. — Сейчас ужин вам принесут.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Томилин, вставая. — А то мой Иван совсем там небось заскучал.

— Где ночевать будете?

— Да там же, в сельсовете. Куда с этим барбосом денешься? Тут у Ивана родня, так что харчами разживёмся.

— Скажи, пожалуйста. Всюду у него родня, — завистливо сказал Виталий и улыбнулся. — От Никиты и Матрёны все пошли.

Хмурый Томилин тоже усмехнулся.

— Он уж мне про твои шутки говорил.

Простились, и Томилин ушёл.

Наступила душная ночь. Виталий долго ворочался с боку на бок, не находя удобного положения. Голова прошла. Но почему-то стало ломить тело. Мысли теснили одна другую, возбуждённый мозг не мог с ними справиться. В висках тяжело стучало. Хотелось пить.

Неслышно подошла дежурная сестра, подала стакан с водой, велела принять порошок. Прохладной рукой провела по его щеке.

Виталий уснул.

Утром он уже чувствовал себя превосходно, С аппетитом позавтракал, шутил с сестрой, с врачами, грозил сделать зарядку, выпрыгнуть в окно, если с него не снимут этот ужасный бинт.

Потом пришёл невыспавшийся, с красными глазами Томилин. Ему выдали халат. Виталия охватило такое нетерпение, что он еле дождался, когда вернётся с утреннего обхода главный врач. И когда та, наконец, вошла в кабинет, он быстро и взволнованно спросил:

— Ну что, можно?

— Можно. Идите. Третья дверь налево. Только помните, пять минут. Не больше. Сама приду и выгоню. Учтите.

Виталий и вслед за ним Томилин вышли в коридор.

В узкой светлой палате стояли четыре койки. На одной из них у окна лежал перевязанный, очень бледный, с синими кругами под глазами, неузнаваемо осунувшийся Булавкин. Он молча следил за вошедшими. Остальные койки были свободны.

Виталий и Томилин уселись рядом на противоположной койке, и Виталий тихо, спокойно, так, как учила его накануне Тамара Анисимовна, сказал:

— Расскажи, Сергей, все, что ты хотел нам сообщить там, в гостинице.

Дрогнули ресницы на бледном лице, глаза Булавкина вдруг затуманились слезами, и он еле слышно прошептал:

— Все… скажу… А сам… отстрелялся… кажись…

Когда Игорь утром пришёл в горотдел, дежурный доложил:

— Почта из Москвы, товарищ капитан. На ваше имя.

И протянул толстый конверт.

— Ко мне придут, — предупредил Игорь. — Я буду все время у себя.

Только усевшись за стол и предварительно позвонив куда-то, он распечатал конверт.

Письмо было от Мацулевича. Собственно говоря, от него была только записка. А все остальное… Быстро пробежав бумаги, лежавшие в конверте, Игорь возбуждённо потёр руки. Аи да Григорий Осипович! Ну и прижали же они там этого Кобеца! Ведь это все его собственной рукой написано. Испугался, подлец, за свою шкуру!