— Смотри-ка, ишь как учуяли друг друга! — усмехнулся Виталий и передал записку Денисову.

Вскоре все двинулись через поле к дороге, где ждала машина.

В конце дня у Цветкова состоялось совещание. Виктор Анатольевич, протирая очки и близоруко щурясь, сказал:

Дело по убийству Лямкина можно считать раскрытым. Хотя следствию еще немало придется потрудиться. И между прочим, снять кое-какие вопросы.

Тут Валя Денисов негромко сказал:

— Инициалы в записке Лямкина я установил, Виктор Анатольевич. «3.» — это Завальнин, ему причиталось получить десять с половиной тысяч. Но он ухватил почти сто тысяч. Их Лямкин должен был отдать председателю правления, Дворскому. Это его инициалы «А. И.», Арнольд Иванович.

— А что, Откаленко не звонил, Федор Кузьмич? — спросил Лосев.

— Звонил, — кивнул Цветков. — Тоже поработал. Нашел портфель Лямкина. Тот самый, который был при нем в ночь убийства. Там тоже деньги. А еще всякие ведомости по уплате какого-то спецвзноса, расписки, записки. Словом, подпольная бухгалтерия.

— О-о, это дороже всяких денег, — произнес Лосев с какими-то даже уважительными интонациями. — Вот Завальнин их подальше и увез. Не иначе как собирался всю эту шайку шантажировать. Ох и потянул бы из них!..

— Пусть спасибо скажут, — хохотнул Петя Шухмин.

— Ну, словом, так, — вздохнув, произнес Цветков. — Дело по убийству мы передаем следователю. Розыск закончен, первоначальный материал собран. Так, полагаю? — Он посмотрел на Виктора Анатольевича.

— Так-так, я же сказал, — кивнул тот. — А вот новое дело, на которое это убийство вывело, только начинается. Но уже по другой линии. У ваших коллег. Новая, понимаете, криминогенная область возникла, раньше не знали.

— Здесь прежде всего порядок наводить надо, — заметил Лосев. — Принимать экономические меры, новые законодательные акты. В эти товарищества втягиваются действительно миллионы людей. Социальное явление, можно сказать.

— Да, порядок наводить надо, — кивнул Цветков. — А то вон ведь что получается.

 За окном играла музыка. Торжествующе, звонко вели трубы марш «Под двуглавым орлом». Пел над осенними улицами Екатеринодара альт. Это был голос победы, славы, надменности.

И кабинет, вернее номер гостиницы «Кубань», был залит солнцем. По-южному ярким и еще теплым.

— А дома-то, наверное, дожди, грязь, мокрые лошади, пар из дверей чайных на улицу вылетает... — полковник Прилуков, начальник контрразведки Добровольческой армии, отошел от окна. — Так как же, Сергей Николаевич, домой тянет? Вы ведь тоже москвич?

Подполковник Незнанский — элегантный, с точным пробором, с усиками, подстриженными по-английски, молчал, постукивая по столешнице в такт маршу.

— Так как же, Сергей Николаевич? — повторил Прилуков.

— Конечно, домой хочется, — Незнанский встал, придерживая шашку, подошел к окну.

Прилуков оглядел его. Высокого, молодого, подтянутого, со значком Академии генерального штаба на левом кармане кителя, под отливающим эмалью офицерским «Георгием» и рубиново-золотым «Владимиром» с мечами[2] под воротником кителя.

— Вы нашли человека, Сергей Николаевич?

— Да. Есть офицер. Достаточно отважный. Я бы даже сказал — дерзкий, но у него несколько смещены понятия о чести и нравственности.

— А где он служит?

— У капитана Симбирцева.

— Он согласен?

— Да, Андрей Георгиевич.

— Я вижу, Сергей Николаевич, вам не по душе эта операция?

— Если хотите, господин полковник, то да.

— Понимаю. Вы специалист по разведке, работали в тылу у австрийцев, но сейчас другая война. Учебники о ней будут изучать наши внуки в новой русской Академии генштаба. А пока... Где этот... бандит, который повезет его в Москву?.. Как его?..

— Лапшин? В тюрьме. Где же еще?

— Вам, Сергей Николаевич, придется поговорить с ним.

— Слушаюсь, — Незнанский поморщился. Но что делать, служба есть служба. — Я могу идти?

— Идите.

Незнанский четко повернулся и вышел, позванивая шпорами. Прилуков, прищурившись, глядел ему вслед. Ах уж эти чистоплюи, разведка, шпионство. Нет, дорогой подполковник. Академию вы окончили, а понять ничего не можете. Прилуков был опытным контрразведчиком. Почти всю войну проработал в комиссии генерала Батюшева. Чего он только не насмотрелся за три года! Он видел фрейлин двора, поставлявших сведения немцам, министров, берущих взятки у банкира Рубинштейна. Видел новую российскую мессию, безграмотного мужика, вершившего судьбы фронтов и людей. Именно тогда он понял истину иезуитов: «Цель оправдывает средства». А для борьбы с большевиками хороши все средства. Прилуков, как человек умный, со склонностью к анализу, не верил в надежность временных побед.

Уж больно климат тыла Доброармии напоминал ему времена Гришки Распутина.

Конечно, полковник прекрасно понимал, что активизация уголовного подполья — шаг, продиктованный отчаянием. Но это хоть на время позволит собраться с силами политическому подполью, которое, впрочем, как и царский двор, и штаб Доброармии, раздирали интриги и склоки.

Полковник подошел к окну. По улице, четко печатая шаг, шла рота юнкеров. Поблескивали над погонами острые жала штыков.

Гремела музыка. И вдруг, осторожно, в нем начало зарождаться ощущение чуда. Ведь бывает же цепь случайностей, которую предвидеть невозможно. А вдруг она и сложится, цепь эта. И победа. Господи, как хорошо было думать об этом, слушая музыку маршей.

Ах ты, камера, камера, дом родной. Лапшин потрогал заплывший синяком глаз. Как же влип-то глупо. И наводка была точная, и в квартиру вошли, и дело сделали.

Грека и жену по горлышку, золотишко и деньги в сумку. Да не учли, что в другой половине дома офицер на постой стал. Всего за два часа до дела. А у него двое товарищей были в гостях.

Только Лапшин с напарником за порог, а они тут как тут. Чего-чего, а воевать научились господа офицеры, Степку кокнули, а его скрутили и сюда.

А контрразведка — не сыскное. Два офицерика, прапоры сопливые, за час из него все выбили и в камеру бросили. Мол, сиди, завтра шлепнем.

А жить-то как хочется. Дважды с каторги бегал. Налеты совершал в Москве да Петрограде. Кассу взял на Нижегородской ярмарке.

Дурак... Лох слюнявый... В Москву надо было рвать. К своим ребятам. А теперь все.

И жалко стало Лапшину себя. Господи, за что? Годков-то ему всего тридцать пять.

Как все люди его профессии, Лапшин, когда надо, в бога верил. Считал, что невидимая сила, призванная защищать его, убережет от смерти. И в такие минуты верил он искренне, и становилось ему благостно и грустно. Лапшин забывал о тех, кого убивал сам.

Тюремный коридор освещали большие керосиновые лампы, висевшие под потолком через каждые десять шагов. Свет их, зыбкий и призрачный, причудливо ломал на стене человеческие тени.

Подполковник Незнанский шел мимо вытягивающихся в струнку унтер-офицеров — надзирателей. Стена коридора, щербатая от пуль, со смытой краской лозунгов, точно выражала политические катаклизмы времени.

— Где? — спросил Незнанский молоденького прапорщика в форме корниловского полка.

— В седьмой, господин подполковник.

У дверей камеры с написанной прямо на дверях зеленой краской семеркой подполковник остановился.

Надзиратель отодвинул задвижку, открыл дверь.

— Вы останетесь здесь, — скомандовал Незнанский и шагнул в камеру.

С дощатых нар поднялся плотный человек среднего роста, с разбитым лицом, одетый в некогда щеголеватую визитку с оторванным лацканом и в порванные на коленях полосатые брюки. Рубашки под визиткой не было.

Незнанский достал часы и щелкнул крышкой: