— Простудитесь, — сказал проводник, — идите в вагон да спать ложитесь.

Муравьев так и сделал. В купе уже спали, и он тоже лег. Мимо окон с грохотом промчался эшелон, и через несколько минут поезд тронулся. В Ярославль приехали к вечеру. У соседнего перрона разгружался санитарный поезд. Бинты, носилки, стоны раненых. Они прошли сквозь военное горе, немного стесняясь своей формы, которая точно определяла их положение в тылу. Мимо них пробегали усталые санитарки, спешили куда-то женщины в военных шинелях, надсадно кричал военный комендант. В отделе милиции они выяснили, что поезд на Волховстрой уходит ночью.

— Вы пока по городу погуляйте, — сказал дежурный, — город у нас красивый очень. В кино сходите. Новый заграничный фильм демонстрируется «Три мушкетера». Веселый фильм.

Дежурный улыбнулся.

Что оставалось делать? Они пошли на продпункт, где по карточкам их накормили супом и кашей, и вышли в город. Он был приземистым и широко разбросанным, этот город. Двухэтажные каменные дома словно осели под тяжелыми снежными шапками. Сквозь сугробы пробирались смешные маленькие трамваи, в Москве таких уже давно не было.

— Я в Брянске из реального училища домой на таких ездил, — засмеялся Данилов, — смотри-ка, бегают пока.

И, словно в подтверждение его слов, трамвай проехал мимо них, нещадно треща, не звеня, а треща сигналом.

— Чего он не звонит? — удивился Игорь.

— Старый. Раньше на них стояли трещотки.

Они спустились к набережной. Во льду намертво застыли буксиры и еще не потерявший веселой белизны речной трамвай, напоминающий покинутую дачу.

Муравьев глядел на широкую ленту льда и думал о том, как тяжело было в Сталинграде переправляться через эту реку под огнем немцев. Потом они опять гуляли по городу. Мимо кремля, по центральной улице, по бульвару у драмтеатра.

— Иван Александрович, — сказал Никитин, — клуб шинников.

— Ну и что?

— «Три мушкетера» идут.

Данилов вспомнил начальника, прижимавшего к груди книгу, и зашагал к клубу. Нет, это были не те мушкетеры. Умелая рука сценариста превратила элитарных солдат Людовика в поваров.

Но в фильме много музыки, и женщины на экране были необычайно хороши. Данилов и Никитин от души смеялись, следя за немудреными приключениями поваров.

А Муравьев сидел насупившись и не улыбнулся ни разу. Они вышли из кино, и Никитин засвистел веселую мелодию, которую пел гасконец по дороге в Париж.

— Ты что такой мрачный? — спросил Игоря Данилов.

— Разве можно такую ерунду показывать?

— Можно, Игорь, и даже нужно. Людям сейчас смеяться надо.

— Я не об этом. «Три мушкетера» — любимая моя книга.

— Считай, что это музыкальная пародия на нее. Запомни, консерватизм в твоем возрасте опасен.

Потом они вернулись на вокзал. Начальник транспортного отдела напоил их чаем и устроил отдохнуть в маленькой комнате для приезжих. Данилов и Никитин уснули сразу, а Муравьев вышел на темный перрон. Где-то в ночи перекликались паровозы. Свет семафоров на фоне черного неба казался огромными звездами. Вдалеке простучал по рельсам поезд. Звук его удалялся все дальше и дальше, пока не растаял совсем.

Темный вокзал жил непонятно и суетливо. Перекликались какие-то люди, долетали обрывистые слова команд, с грохотом катились по обледенелому асфальту тележки.

Бесконечная ночь, а за ней неизвестное утро.

— Товарищ подполковник! — Его кто-то тряс за плечо.

— Да. — Данилов вскочил, автоматически нашарив пояс с кобурой.

— Пора.

Они быстро оделись, взяли вещи и вышли на улицу. После сна, дивного ощущения теплой комнаты ночной ветер показался холоднее и злей.

— Лучше маленький Ташкент, чем большая Сибирь, — зевнув, изрек Никитин.

Что правда, то правда. По перрону гуляла февральская метель. Скользя сапогами по обледенелому бетонному покрытию, они шли вдоль длинного темного поезда, составленного из теплушек и дачных вагонов.

— Здесь, — сказал провожатый. — Вагон, правда, дачный, но ничего, к утру будете на месте.

В вагоне было темно и душно, отвратительно пахло чем-то горелым.

— Располагайтесь, — провожатый осветил фонарем две покрытые облупившимся лаком скамейки.

Они попрощались.

— Ну что ж, будем спать по очереди, — сказал Данилов.

— Вы спите, Иван Александрович, — ответил Никитин, — а мы с Игорем ночку разделим. Давай, Игорь, ложись, ты не спал совсем, а я покараулю вас.

Поезд дернулся. С грохотом посыпались вещи, кто-то выругался вполголоса. Поезд опять дернулся и, медленно набирая скорость, пополз к выходной стрелке. Данилов, подложив под голову вещевой мешок, лежал, прикрывшись шинелью, на твердой вагонной скамейке, пытаясь заснуть.

Вагон немыслимо мотало, и Данилову приходилось держаться рукой за угол спинки, чтобы не упасть на пол. Наконец не выдержал и сел, прислонясь плечом к стене вагона. Сквозь полудрему он слышал чьи-то голоса, до него долетали обрывки фраз. Потом это все отдалялось куда-то и снова возвращалось. И вдруг сквозь стук и топот он услышал обрывистый шепот:

— ...Ты не кричи... Слышь, тихо... Дура... я тебе сала дам...

И придушенный девичий голос:

— ...Не надо... Дяденька, не надо... Миленький...

— ...Молчи... Молчи...

Никитин пружинисто вскочил со скамейки. Вспыхнул электрический фонарь.

— А мне ты сала дать не хочешь, гад? — рокотнул баритон Никитина. Потом послышался глухой удар. И кто-то завыл просяще и жалобно:

— Пусти... Слышь, пусти...

— Документы! — резко скомандовал Никитин. — Мешки чьи? Твои мешки? Сейчас проверим, что ты в них везешь.

— Ты чего?.. Ты чего?.. — заговорил кто-то быстрой скороговоркой.

— Ты, гнида, — с ненавистью выдавил Никитин, — чего к женщине пристаешь? А? Документы!

— Есть... Есть документы...

Данилов не вмешивался, он знал крутой нрав Никитина, его обостренное чутье на всякую мразь. И раз уже лейтенант взялся за этого мужика, то он дело доведет до конца.

— Что случилось? Что случилось? — по вагону бежал проводник.

— Как же это так, папаша? — спросил Никитин строго. — Сажаете человека без всяких документов?

— Так разве уследишь за всеми, товарищ начальник?

— Патруль едет в поезде?

— Едет.

— Зови. Пусть они сдадут его куда следует.

Через полчаса в вагоне появился офицер и два сержанта. Они вели мешочника по проходу, и он причитал, бил на жалость:

— Инвалид я... В окопах грудь застудил... Совести у вас нет.

— Вот паскуда, — выругался Никитин, усаживаясь, — все нынче инвалиды, все из окопов. Вы бы, Иван Александрович, на его морду посмотрели. Да на нем гаубицы можно возить.

А потом наступило утро. И было оно солнечным и ярким. Даже грязный вагон в его лучах стал наряднее.

— Волховстрой, — крикнул проводник, — подъезжаем.

Мимо окон плыли разбитые дома, стены, глядящие на мир пустыми глазницами, груды кирпича, сожженные доски.

— Бомбит город фашист, — сказал проводник, — хочет связь с Ленинградом нарушить.

— Папаша, — поинтересовался Никитин, — где здесь горотдел милиции?

— Так кто его знает, сынок, центр-то весь разбомбили.

Они спрыгнули с подножки и пошли в сторону развалин. В этом городе не было привычного вокзала, привокзальной площади. Да и домов почти не было. Только развалины и пепелища. Но тем не менее город жил. Даже киноафиши висели на разбитых стенах.

Нет, не сломлен был город, потому что мужественные люди жили в нем.

Они вышли на какую-то улицу, и закричала, завыла сирена. Данилов взглянул на небо и увидел шесть самолетов, заходящих от солнца.

Забухали зенитки. Разрывы, как фантастические цветы, распустились в воздухе, четко заработали счетверенные пулеметы. Самолеты, перевернувшись через крыло, с воем пошли к земле.

— Ложись, — крикнул Никитин, и голос его утонул в грохоте первого взрыва.