Дрожа и на миг слабея, я прислоняюсь к длинному дощатому забору, тяжело, прерывисто дышу и вдруг чувствую, что по щекам у меня почему-то текут слезы.

Часов в пять утра дежурная машина привозит меня домой, измокшего, перепачканного, в ссадинах и царапинах, предельно усталого и издерганного. Мои старики, конечно, давно спят, и я, раздевшись и кое-как умывшись, валюсь на постель, не забыв, однако, поставить будильник на восемь утра. На работе я должен быть вовремя, слишком много дел предстоит переделать завтра, то есть уже не завтра, а сегодня… В голове все путается, и я засыпаю каменным сном без сновидений.

Впрочем, сновидения, может быть, и были, потому что утром за завтраком мама мне говорит, будто я так стонал во сне, что она хотела даже меня разбудить. Наверное, мне снился Гриша и его нелепая гибель.

Да, Гриша Волович погиб этой ночью. В последний момент он загородил собой Константина Прокофьевича, вернее, он просто отбросил его в сторону и на миг оказался на его месте. А стрелял Федор Мухин. И скрылся.

За завтраком я сижу мрачный и еле цежу слова, а вид у меня такой измученный и невыспавшийся, к тому же изрядный желто-фиолетовый синяк растекся по щеке, что мама хватается за градусник, а отец предлагает сварить покрепче кофе и влить туда немного коньяку. От градусника я угрюмо отказываюсь, а кофе пью с наслаждением и даже наливаю себе еще рюмку коньяку. Родители мои поражены: такого еще не бывало, чтобы я утром выпил хоть рюмку. Но я поднимаю ее и, хмурясь, говорю в пространство:

— За одного моего друга…

Мама слегка бледнеет, прижимает руку к груди и тревожно переглядывается с отцом. Что-то она в моем тоне уловила, наверное. Ну и пусть. Не могу я все время следить за собой и не хочу.

Я выпиваю свою рюмку, встаю, целую маму в висок, киваю отцу и молча натягиваю в передней пальто.

Часть пути на работу я разрешаю себе проделать пешком. Привычная уличная толпа, холодный, просто ледяной ветер, дующий мне в лицо, гудки и рычанье машин — все это постепенно стряхивает с меня вялость от короткого, беспокойного сна.

Но мысли продолжают кружиться вокруг вчерашних событий. Нет Гриши. Я сегодня уже не должен ему звонить. Кто-то другой будет теперь сидеть в знакомом до мелочей тесном кабинетике, все там по-своему переставит…

Если бы только мы послушались Кузьмича, Гриша был бы жив. Подумать только: жив! Но разве можно было такое предвидеть? А в главном прав был все-таки я. Мы нашли Мухина и Зинченко. Последний нами задержан. Я его здорово зажал тогда. Потом его схватил уже Володя. И все-таки… Все-таки послушайся мы тогда Кузьмича, и Гриша остался бы жив. А я сказал: «Дыхнуть не даете». Это особенно задело Кузьмича. Ну и пусть! Он привык диктаторствовать, подавлять своим авторитетом. Но сейчас… Гришина смерть словно разделяет нас.

И еще я думаю о том, кто поедет к Грише домой, к его девочкам, к этой странной теще, которая пожелала жить с ним, а не с родной дочерью. Кто сообщит им о смерти Гриши, и что с ними будет в этот момент, и что будет потом. Я чувствую, что у меня не хватит душевных сил ехать туда, видеть этих людей. Впрочем, это должен сделать кто-то близкий, кто-то давно и хорошо им знакомый. И я догадываюсь, что это, скорей всего, сделает Константин Прокофьевич, если он только в силах будет, конечно. Но ведь он столько уже похоронил боевых друзей на своем веку, неужели у него не хватит сил еще на одного друга…

В отдел я приезжаю ровно в девять. Все уже знают от дежурного о случившемся, все поглядывают на меня сочувственно и испытующе, но, впрочем, без чрезмерного драматизма. Наша работа приучила нас к сдержанности, даже к суровости в оценке жизни и смерти не только чьей-то, но и своей собственной.

Нет, не подумайте, гибель товарища во время операции мы переживаем очень тяжело. Это объясняется еще и тем, что за такой гибелью всегда стоит враг, живой и опасный. Где-то в теории, в далеком будущем можно предположить, что из врага удастся сделать друга. Но сейчас, когда перед глазами стоит павший от пули или удара ножа товарищ, сейчас человек, совершивший это, — враг и только враг.

Иногда за такой гибелью стоит еще и ошибка, просчет, невнимательность или неопытность. Но вот вчера… Ну кто мог предположить, что у этого Федьки Мухина окажется пистолет? Ведь обыкновенный пьянчуга и «суточный» хулиган. Вот какой сюрприз может подкинуть случай.

— Да нет, ошибки у вас не было, — хмуро говорит Кузьмич, выслушав меня и Константина Прокофьевича.

Володя, третий участник операции, присутствовать здесь не может, он лежит дома с вывихнутой ногой и сильными ушибами: не очень-то удачно свалился с чердака. «Грохнулся, как последний идиот», — огорченно заключил он, когда я позвонил ему, придя на работу.

Но в ответ на успокоительный вывод Кузьмича, который меня в какой-то мере все же утешает, Константин Прокофьевич страдальчески кривится и мотает головой, как при сильной зубной боли.

— Нет, нет, — говорит он. — Не согласен. Ошибка была. На чердак надо было забраться мне, Лосеву, Воловичу, кому угодно, только не Володе. У него же нет опыта, и он поторопился, черт возьми. Это же понятно.

— Просто старое, сгнившее перекрытие, — возражаю я только для того, чтобы его успокоить. — Свалиться мог любой из нас. Там же проломилась доска.

Но на самом деле я согласен с Константином Прокофьевичем. Я прекрасно помню торопливые, неосторожные Володины шаги по темному чердаку.

— Нет, нет, — упорно повторяет Константин Прокофьевич. — Ошибка была.

Кузьмич упорно не смотрит в мою сторону. Неужели он считает, что была совершена совсем другая ошибка, в которой виноват я?

В кабинете кроме нас еще присутствует Петя Шухмин и вернувшийся вчера из командировки Валя Денисов, молчаливый, педантичный и осторожный Валя, который сто раз рассчитает каждый свой шаг, прежде чем его сделать. Вот если бы он пробирался вчера по чердаку, черта с два обломилась бы та проклятая доска.

Петя смотрит на часы и напоминает:

— К двенадцати, Федор Кузьмич, приедет эта Нина Топилина из Подольска. То есть Сорокина! Все я путаю.

Кузьмич рассеянно кивает. А я замечаю:

— Еще есть время.

— Может, мне с ней побеседовать? — предлагает Петя. — Мы ведь уже знакомы.

— Беседовать будет Лосев, — резко отвечает Кузьмич.

— Но надо немедленно допросить Зинченко, — говорю я. — Пока он не остыл.

— Им следователь сейчас займется, он предупредил. Ну, и мы с Константином Прокофьевичем тоже, — многозначительно говорит Кузьмич и хмурится. — Мухина надо брать как можно быстрее. А для этого требуется не только все пути отхода ему отрезать, но и про него самого все узнать. Ну, а дружки знают его лучше, чем мать родная. Надо только вопросы правильно поставить.

— И по делу Топилиной вы Зинченко без меня будете допрашивать? — немного даже ревниво спрашиваю я.

— Нет, — все так же хмуро отвечает Кузьмич. — Кто ж лучше тебя факты тут знает? Договоришься с Виктором Анатольевичем, и в конце дня допросите. А не сможет он, так по его поручению сам допросишь. Может, и я вырвусь, — насупившись, он трет ладонью затылок, потом достает из ящика стола сигарету, прикуривает от Петиной зажигалки и, разогнав рукой дым, продолжает: — Так. А теперь давайте-ка проверим еще разок план мероприятий по розыску и задержанию Мухина. Предварительный план, кстати говоря. Мы туда еще потом не один пунктик внесем. Да и Виктор Анатольевич авось что-нибудь подкинет, когда посмотрит. Но пока что так…

Кузьмич надевает очки и медленно, даже задумчиво читает пункт за пунктом.

Что ж, пока что мы вроде бы предусмотрели все возможное. Город уже закрыт. Оповещены все посты ГАИ, все милицейские посты и патрули на всех вокзалах, шоссе, аэропортах, на каждой станции, во всех населенных пунктах вокруг Москвы. Всюду ждут Мухина, всюду известны его приметы. Это сделано было еще ночью, через час после выстрела, и одновременно повсюду.